Пижма продолжала истерить, правда, смотрела она почему-то не на траву, а выше. Старик пригляделся…
На заборе белели буквы. Пожалуй, даже не белели, а серебрились, подсвечивали (или это так казалось из-за дождя?).
– РАШИД… – прочитал он. – Пижма, фу! Вижу, написано…
У соседей, Кузнецовых, не так давно весь гараж исписали – молодёжь, как-то сосед их называл… кулеры? рулеры? руферы? Они ещё баллончиками брызгают. Иногда цветными, но у Кузнецовых всё чёрным замалевали…
И вдруг, прямо на глазах изумлённого Рашида, появилась ещё одна буква – ещё одна «Р». Чуть в стороне, как через пробел… Сама появилась, просто высветилась, как на каком-нибудь рекламном щите. Не было – и вот она, серебрится!
«Рашид рулит», – хмыкнул про себя старик. Это на воротах соседского гаража так написали – «Кузя рулит».
Пижма замолчала и любознательно наклонила голову.
– Кто пишет? Кто тут есть?
Вместо ответа зажглась ещё одна буковка, ещё одна «А» – «РАШИД РА». Ну, хоть не «рулит», с каким-то даже облегчением подумалось Рашиду. Нечем ему было рулить, разве что тележкой для угля, да и то уже, видимо, недолго осталось – возраст. Рулит кто-то другой, а он просто доживает. Квартирант и тот его «Бабаем» зовёт. Как услышал, что он с Ишимбая, так и заладил – «Ишимбай, а ты Бабай». Рашид хмурился только поначалу. Где-то в глубине души ему даже приятно было, что кто-то про Ишимбай напоминает, пусть даже и так. К здешним тусклым северным краям он привык как к себе (так вышло, что сразу после армии здесь остался), и всё-таки они были действительно холодными и действительно тусклыми. Ну, а Бабай так Бабай, не всё ли равно? Это ли главная его проблема? главная и единственная?
Но была и главная. Не единственная, конечно, но такая, из которой не было выхода, в принципе не было – ни сейчас, ни потом. Вернее, был. Ровно один. Потому что называлась она так: старость. Другого объяснения тому, что происходило с ним в последнее время, Рашид просто не нашёл…
Началось всё совсем недавно и с мелочей, но мелочей таких некрасивых и неприятных, что он даже для себя их старался не формулировать. Он заметил, например, что люди чаще дерутся. Чаще и жёстче, с травмами, с жертвами. Из любой «искры» тут же разгорается какое-то совершенно несоразмерное ей «пламя», кто-то не подвинулся, кто-то сумку не туда поставил, посмотрел (или не посмотрел) туда (или не туда)… Заметил, что перестали ходить поодиночке – куда ни глянь, какие-то «группы», всё как-то стайками, стайками… Заметил, что говорят, а зачастую и делают какие-то странные вещи – как будто сами себя не слышат и не видят. Да и не только себя – как те девочки (совсем ещё малышки, лет по шесть или семь), которые наступили на увязавшегося за ними щенка и даже не заметили…
И всё это – везде. Больше и больше. Нельзя сказать, что всё и всегда нравилось Рашиду раньше, но всё-таки… всё-таки было куда терпимее. А вот теперь… Однажды ему даже плохо стало, или, как врачиха выразилась, казус с ним случился.
Он пил чай – как привык, с молоком, с травами, – а тут передача. О том, как молодой муж кормящую мамочку зарезал. Вот кровь, вот молоко. И все наперебой: ну, как? ну, расскажите поподробнее!.. И он рассказывает, показывает. Потом психолог выступает, и юрист, и другие красивые девушки, мужчины, женщины… У Рашида всё это как-то перемешалось, поплыло. И его вырвало. И снова. И долго ещё рвало… В карточке записали – неукротимая рвота, а устно докторша заметила – казус.
Неукротимое укротили, рвота прошла, но не прошло кое-что другое. Тогда, на той передаче, у Рашида сложилась чёткая картинка, ясное ощущение, что всё это – не его. Не его, не Рашидов мир, а какой-то чужой, ему не ясный. В какой-то момент он совсем запаниковал – не проходит эта штука и всё, все сумасшедшие, а я нормальный!
А потом как-то разом успокоился. Сам, без чьей-либо помощи, от простой, казалось бы, мысли: так ведь это же от старости. Да, от старости, от неё ещё и не такое бывает. Что-то перестаёшь понимать, что-то понимаешь, но не принимаешь. Время идёт. Стареет кожа, стареют и мозги. Только вот кожу видно, а мозги… Мозги тоже увидеть можно. Вот стал бы он орать про всех сумасшедших и себя нормального, доктор бы всё и увидел, всё понял… Слава богу, промолчал. О чём, в конце концов, тут говорить, на что жаловаться? Старость не болезнь. Это молодые пусть лечатся, такие как Коля. Вот кому и вправду надо бы…
Коля напросился к нему квартирантом года полтора тому назад, в тот же день, как устроился напарником по котельной. Это был единственный день, когда Рашид видел его трезвым.
Коля бы пивным алкоголиком, он с пивными бутылками даже разговаривал (и почему-то всегда с пустыми). Он и собаку-то Пивасиком чуть не назвал. Притащил щенка и начал орать: «Пивасик, лежать!», «Пивасик, сидеть!», «Пивасик, ко мне!».
– Что «Пивасик»? – удивился Рашид, разглядывая тонконогое животное, выполнившее только одну команду, «сидеть», да и то исключительно для того, чтобы напрудить на позапрошловечный Рашидов ковёр. – Оно девочка…
– Тогда П….! – в рифму выдал Коля.
– Пижма, – приплыло Рашиду откуда-то из глубин подсознания. Назвали. Уже потом вспомнил, что видел жёлтые цветочки пижмы у забора…
Собака неудачная вышла. Шкодливая, трусливая, глупая. На поводке вот приходится водить, иначе убегает чёрт-те куда. Но и за Колей не заржавело – бил её так, что как только не убил. Рашид отнимал – когда мог…
– Ты чё, Бабай, биться не умеешь? В башню, понял? – в башню надо бить! Как ты жизнь свою лихую прожил? Потерялся ты, Бабай, потерялся…
«Биться» старик действительно не умел.
– Ну, Бабай, ты ни драться, ни…
Коля был прав и тут. Старик был одиночкой, и не только под старость. Даже собаку – свою – не завёл. И теперь, на склоне лет, на зябком дождливом рассвете, стоял здесь с этой чужой истеричкой, таращась на дурацкую серебристую надпись… (Он мог видеть себя со стороны всегда, когда угодно, где угодно – сколько себя помнил. В молодости надо было сосредотачиваться,
