– От это другой разговор, – старик одобрительно крякнул. – Только это, начальник… Может, уберем от греха подальше? – он указал взглядом на колыбель. – Хоть в сени давай поставим.
– Убирай, – кивнул я. – Только перчатки надень.
Старик помялся немного, а потом нерешительно произнес:
– А может, это… Ты сам? Боюсь я ее трогать, начальник, не злись.
– Ладно. Сейчас.
В сенях было холодно, но сухо. Ведущая на улицу дверь закрывалась на щеколду. Большего и не нужно. Честно говоря, мне самому стало спокойнее, когда я вынес зыбку из дома. Игрушки пугали чуть меньше, поэтому их я выносить не стал, а положил к себе в сумку, предварительно упаковав в бумагу.
Старик тем временем накрывал на стол. Поставил початую бутылку и рюмки. Нарезал сало. Достал из погреба малосольные огурцы.
– Ребятам своим скажи, когда в город поедут, пусть дрожжей купят. А то в местном магазине скисшие продают, а у меня бражка заканчивается, гнать не с чего. Водка ваша, конечно, хороша, но мое зелье лучше.
– Так доставай. Нам все равно мало будет.
Старик довольно ухмыльнулся и вытащил из шкафчика пластиковую бутылку с розовым содержимым. По цвету напоминало малиновый морс.
– Давай за то, чтоб Настенька нашлась, – сказал старик, поднимая рюмку.
Я на секунду задумался, стоит ли чокаться. Но Саныч опередил меня, выпил вперед. «Что ж, – подумал я, – наверное, это честно. Все-таки младенец… восемь дней… Эх, черт бы вас разодрал».
Я выпил залпом и тут же почувствовал, как живот обожгло теплом. Приятное покалывание полилось по телу, кровь побежала быстрее.
– Мне вот что интересно, – начал беседу старик. – Тебе, начальник, сколько лет? Лет сорок? И почему ты до сих пор без жены ходишь?
– Времени нет. Работа.
– Хрень собачья! – отрезал Саныч. – Какая б работа не была, бабу всегда завести можно.
– Не хочу я никого заводить. Да и была уже. Ушла.
– Из-за ментовки твоей?
– Из-за характера.
Старик понимающе хмыкнул.
– Нежностей не хватило?
– Ага.
– Это ты, конечно, дал маху. С бабами нежным надо быть, как с детьми. Бить иногда можно, но тоже нежно. Любя, так сказать.
– Отстал ты от жизни, Саныч. Женщин теперь не бьют.
– С чего это?
– С того. Мир так устроен.
– Рассказывай мне, ага. Мужиков, значит, бить можно, а жену свою нет? Ага, будет он мне… Как же… Чего ты на печку все смотришь?
– Ничего. Жарко просто.
Я положил сало на хлеб и принялся жевать бутерброд. Затем спросил у старика:
– А с твоей что стало?
– Что-что. Лет десять почти, как отдыхает в могилке. – Саныч задумался на мгновение, а потом улыбнулся. – Видать, ей это… Тоже нежностей не хватило, начальник.
Он растянул рот в улыбке, обнажив желтые зубы, и засмеялся над собственной топорной шуткой. От его сиплого смеха я невольно улыбнулся. Мы выпили со стариком еще по одной. Затем перекусили немного и налили по третьей.
– А пацаны твои, смотрю, не такие благородные, – вспомнил Саныч. – Мамашу вон знатно воспитали.
– Не напоминай, – поморщился я.
– Да ладно. В больничке подлечится. Тем более, может, и за дело, кто его знает?
– Все равно. Не хочу об этом говорить. Давай лучше выпьем.
Я попытался отогнать воспоминания, но в голове сам собой всплыл тот вечер.
Это случилось на третьи сутки нашего пребывания в Ярках.
Дождь накрапывал до самого вечера, и грунтовки превратились в грязное месиво.
Еще на подходе к сельсовету я услышал стоны и знакомые голоса. В одном из окон бревенчатого здания горел свет, шторы были задернуты. Поднявшись на крыльцо, я дернул дверь несколько раз и понял, что заперто изнутри. Мобильники в Ярках почти не ловили, поэтому позвонить Максу я не мог. В итоге, пока я стоял перед закрытыми дверьми и думал, как попасть внутрь, из сельсовета вновь раздался стон, а за ним маты и грохот.
Плюнув на приличия, я выломал хлипкие петли и вошел внутрь.
Мать пропавшей Насти сидела посреди кабинета, привязанная к стулу телефонным шнуром. Левый глаз ее совершенно заплыл и напоминал надорванный вареник. По грязным следам на одежде я понял, что женщину пинали по ногам.
– Что вы, сукины дети, здесь устроили?
Эдик посмотрел на меня спокойно, даже чуть презрительно, потирая кулак.
– Работаем мы, не видно, что ли?
– Какого хрена? Я же сказал…
– Миша, – перебил меня Макс, куривший в углу, – не кипятись. Пойдем выйдем, переговорим.
Мне хотелось их пристрелить. Обоих. Выдохнув, я плюнул на пол и указал взглядом в сторону женщины.
– Бабу развяжите!
– Конечно, – кивнул опер. – Эдик, заканчивай беседу.
Тот состроил недовольную гримасу, но кивнул. Достал нож, чтобы перерезать провод.
– Пойдем, Миш. Пойдем, покурим.
Макс вывел меня за плечо из сельсовета.
– Да убери ты, на хрен, свои грабли!
– Конечно-конечно. Ты только успокойся.
Мы остановились на крыльце, спрятавшись под козырьком от надоедливого дождя. Опер достал пачку сигарет и протянул мне. Я взял одну, но прикурить не смог. Ладони дрожали.
– Держи, – Макс поднес зажженную зажигалку. – Все, Миша. Финиш. Закончили мы.
– Какого хрена вы устроили, черти? Вы думаете, если мы вместе водку пьем, я вам беспределить позволю? Думаешь, мне двести восемьдесят шестую трудно возбудить? Сука, да вы ей морду разбили! Как муженьку ее теперь объяснять будем?
– Виноват, – согласился Макс. – Не уследил за татарином, слишком в раж вошел. Но ты не кипятись, послушай. Мы ж не зря ее морщили. Созналась барышня. Можно упаковывать.
Я на секунду растерялся. Вдохнув дым, вопросительно посмотрел на опера. Тот кивнул. Затем развел руками и сжал губы, мол: «А ты как думал, следачок? Думал, мы тут яйца катаем?»
– Что она сказала? – спросил я.
– Все, как и думали. Приспала она ее ночью. Когда проснулась, испугалась – думала, что муж прибьет. Ну и сожгла, пока тот не видел. Сочинила всю эту хрень про призрака и поехала к нам, чтобы муж поверил.
– Подожди-подожди. Как она могла приспать, если девочка в колыбели спала?
– Орала та всю ночь. Вот и взяла мамаша под бок успокоить. Ну сам понимаешь… бухая…
Я отвернулся. Сделал несколько затяжек, пытаясь собрать мысли в единую картинку.
Картинка опять не сложилась.
– Хрень какая-то. А тело где?
– Сгорело, Миш. Все сгорело. Да и сам подумай, чему там гореть?
– И что ты предлагаешь? Мне сто пятую без тела в суд направлять?
– Ну чего ты как маленький, ей-богу. Тряпочку какую-нибудь в золу кинем. Мамаша скажет, что это часть пеленки. Мне тебя учить, что ли? Тем более признание есть. Сейчас мамаша Эдику явку напишет.
– Можешь явкой этой себе жопу вытереть. Или Эдику, – я выбросил бычок в грязную лужу и повернулся к оперу. – Во-первых, гений ты мой, на первом же допросе с адвокатом она скажет, что вы из нее показания выбили. И обратного ты не докажешь. Во-вторых, я должен буду провести по вам проверку. А у нее все тело в гематомах, которые три недели заживать будут. Мне этот геморрой на хрен не сдался. В-третьих…
Я замолчал, задумавшись. В голове зазвучали те слова с диктофонной записи. «Цветочек мой. Кровинушка. Сладенькая».
Опер не выдержал:
– Что – в-третьих?
– В-третьих, не верю я тебе, Макс. Думаешь, я не знаю, как все было? Вы с Эдиком пытали ее. Били. Пугали. Душили. До тех пор, пока она не
