Старуха смотрит на него, пережевывая чернозем. Из уголков огромного рта, которые зияют около ушей, текут густые черные слюни. В них извиваются дождевые черви.
– Матушка, не ведали мы, – всхлипывает Навицкий. – И они, они! – он тычет рукой в сторону германских – да есть ли они, эти германские? – окопов. – Они тоже! Не ведали!
Глаза старухи – черные провалы. Кротовьи норы. Ходы в бесконечность и неизвестность. Навицкий проваливается в них, проваливается в эту бездну, как девочка Алиса из английской книжки, – все глубже и глубже, глубже и глубже…
Все вокруг становится зыбким, подергивается рябью, начинает расходиться медленными и ленивыми кругами – и он сам, сам Навицкий превращается в один из этих липких, мертвых кругов.
Он падает в небытие – и тонет в нем, как в холодной тяжелой воде. Он изо всех сил напрягает мускулы шеи – так, что судорогой сводит челюсти, – он запрокидывает голову: чтобы высунуть из этого небытия хотя бы нос и вдохнуть воздуху – пусть и вонючего, но такого реального в своем смраде… Небытие плещет ему в глаза, захлестывает рот – и тянет, тянет, тянет в себя…
– Матушка… – исторгает он из себя мучительно. – Матушка сырой земли, прости нас…
Старуха разевает пасть. Та растет все шире и шире, словно опоясывая голову по кругу. Верхняя часть опрокидывается назад – как крышка у музыкальной шкатулки. И оттуда, из самой глубины нутра, вырывается воронья стая. Птицы устремляются в небо, словно старуха блюет ими, – и рассыпаются там черным жемчугом.
– Матушка! Прости! – крик рвется из него с кровью и кусками легких – как искупительная жертва, которую он приносит за себя и за всех, кто не ведал.
И ответом ему становится вороний грай.
Птицы падают с неба тяжелым, жестким дождем. Они бьют его по голове, плечам, спине, погружают клювы в плоть и вырывают куски – тут же жадно, поспешно глотают, давясь и отрыгивая.
Он смотрит в черные провалы. В кротовьи норы. В ходы в бесконечность и неизвестность. В чернозем, в песок, в глину. В осьминники и клинья, «переезды» и пахоту. В рассыпчатые клубни печеной картошки, в пареную золотистую репу, в пористый, душистый каравай хлеба.
Вороны пожирают его, набивая им брюхо.
Он покорен и тих.
С птичьим пометом он вернется в землю.
В мать – сырую землю.
Кирилл Малеев, Иван Белов
Идущие в Рай
Матвейка Телепенок привалился к плетню и с затаенным восторгом разглядывал исполинскую, наподобие библейского Левиафана, сизую тучу. Громадина расползлась на полнеба, подсвечиваясь сеточкой молний и загибая клубящиеся, серые, с белесым подбрюшьем края. Неужели Господь дождик пошлет? Матвейка облизнул пересохшие губы. Вусмерть опостылела эта жара, никакого спасения нет. Все из рук валится, сердчишко колотится, подрясник насквозь сырой, а отец Сергий гоняет цельными днями, словно Матвейка не свой, русский человек, а бесправный египетский раб из Святого Писания. Лето 1717 года выдалось для Матвейки безрадостным. Начиналось-то все хорошо – по зиме, после трех сиротских лет, удалось прибиться послушником к Преображенскому монастырю в четырех верстах от Саратова. А чего? Тепло, крыша над головой, жрать дают каждый день, а большего и не надо. Работай да молись, все лучше, чем в стужу на улице спать и с бродячими псами грызться за кусок плесневелого сухаря. Дальних планов не строил, может, станет монахом, а может, и нет. У попа всяко жизнь слаще, чем у обычного мужика…
Весной сказка кончилась, отрядил настоятель Матвейку в сельцо Луговое, на вспоможение священнику отцу Сергию. Батюшка был немощен и стар и, судя по морщинам, седой бороде и костлявым рукам, застал, поди, само Крещение Руси, а может, и лично помогал в богоугодном деле святому князю Владимиру. Церковка в Луговом оказалась махонькой и невзрачной, однако славной на всю Казанскую губернию иконой Богородицы Живоносной, исцеляющей любые недуги, душевные и телесные; и оттого очередь из паломников в церковь не иссякала.
Отец Сергий, даром что при смерти, разом взял в оборот. Матвейкины дни тянулись в непрестанных трудах и поучениях святого отца. Хоть волком ополоумевшим вой. Отрада одна – улизнуть тихарем да уйти в степь древние курганы копать. За весну и лето Матвейка с дюжину разорил, мечтал золота хапнуть, да пока ничего не нарыл, окромя костей, угля да каменных топоров.
Матвейка облизнулся, поглядывая на расплывшиеся могильные насыпи, уходящие от села к реке. Не сейчас, вечерком, как батюшка Сергий уляжется спать.
Ветер усилился, ковыль на пригорке пошел лохматыми волнами, в душном, раскаленном воздухе плыли терпкие ароматы полыни, горицвета и пижмы. Вдали погромыхивало. Матвейка решил уходить, опасаясь гнева святого отца, но тут на пригорок выскочил человек, хромая на правую ногу и неразборчиво крича на бегу. Слова доносились обрывками:
– …ры!..ары!..есь!
Матвейка с удивлением узнал полудурошного пастуха Веньку. Чего это он? Венька, дурачок тихий и неопасный, от коров своих ни на шаг. На прошлой неделе Матвейка подглядывал за бабами, полоскающими белье. Мимо проходил по чистой случайности, ну и задержался чутка. Уж больно волнительно зрелище вспотевших, раскрасневшихся баб. Хохочут, брызгаются, а как мелькнет белая коленка или краешек бедра, то аж сердце биться перестает. Так вот, бабы судачили, дескать, Венька с коровенками своими блудни блудит. Тьфу, срам какой, о таком и думать грешно…
Венька бежал, взбивая облака мелкой пыли и истошно вопя:
– …ары!..есь!
Следом за пастухом на гребень выметнулись всадники на тонконогих конях. Три, четыре, шесть. Солнце рассыпало искры по железным шлемам и наконечникам копий. Один вскинул руки, и Матвейке показалось, что незнакомец машет приветливо. Хотел ответить, но Венька споткнулся и рухнул плашмя, ткнулся в землю лицом, из спины торчала стрела. Пастушок приподнялся и из последних сил выкрикнул слово страшное, как удар ножом в потроха:
– Татары!
Матвейка попятился, едва не упав. Откуда здесь, под Саратовом, нехристи? Всадники сорвались с пригорка, и число их росло. Матвейка взвизгнул испуганным зайцем и кинулся без оглядки, подобрав полы подрясника, мешающего бежать. В спину ударил пронзительный крик и улюлюкающие боевые кличи:
– Хурран! Алла! Алла-илляла!
Матвейка сиганул через плетень, ворвался на околицу, придерживая скуфью на голове и истошно вопя:
– Татары! Татары!
Кинулся к церкви. Мысль пришла неожиданно ясная – на колокольню, ударить в набат, предупредить людей в поле и на селе. Может, кто и успеет спастись.
Идущая с колодца баба побелела и охнула. Ведра брякнули на землю, плеснула вода. Матвейка пронесся мимо, слыша дикие крики и нарастающий перестук копыт за спиной. Пронзительно свистнуло, царапнуло щеку, в стену избы с глухим стуком вонзилась стрела и загудела рассерженно, не отыскав живую, теплую плоть.
Навстречу семенил старик Прохор, по вечерам собиравший деревенскую ребятню и рассказывавший о стрелецкой службе, о турецкой войне, о славном князе-победителе Григории Ромодановском и кровавой Бужинской сече. Старик шел, опираясь на клюку и волоча за собою топор.
– Беги, дед! – заорал Матвейка, поравнявшись со стариком.
– Отродясь от поганых не бегал, – Прохор ощерил голые десны. – А ты давай, малец, тикай, я их долго
