– Не знаю. Подельник труп главаря из морга выкрал. Мы ведь одного из беглецов так и не нашли.
– Тарасенко свои же убили. И сожрали потом.
– Это Свищов так сказал. Как можно верить бандиту на слово?
– Зачем ему на себя такое наговаривать? – Леонид опять завелся; нервы стали совсем ни к черту. – А санитар? Санитара что, волки загрызли?
– Не знаю, – повторил Крутов. – Может, и волки. Или бешеные собаки… – Он устало вздохнул. – Не верю я в бессмертных упырей. Разве что Глухов не был мертв, а только ранен. Патологоанатом тело еще не обследовал…
– Я выстрелил ему в голову, – сказал Леонид.
– Случалось, люди выживали после таких ранений, – сказал Крутов. – Я сам видел.
– А ежели нелюдь – тогда, значит, тем более, – угрюмо прибавил Зуев. – Кончать с ним надо, кто бы он ни был.
– Значит, надо действовать наверняка, – сказал Леонид. – Где тут можно раздобыть топор?
И опять они ковыляли вверх по склону сопки. Опять в тусклых предрассветных сумерках, в тумане, похожем на грязную вату.
Как будто все трое разом угодили в один и тот же дурной сон, что повторяется снова и снова…
– Не понимаю, с чего вы взяли, что Глухов вернется в тот же самый дом? – проворчал Крутов.
Леонид и сам не смог бы объяснить, отчего он в этом уверен.
– Не все ли равно, – ответил он. – Считайте это интуицией.
Крутов тяжко вздохнул, подъем давался ему нелегко. Да и Леониду, если честно, – тоже. Руку оттягивал топор, принесенный Зуевым. Хороший топор, острый, хоть брейся. Сам Зуев вооружился двуствольным ружьем.
Возле дома встали, прислушиваясь. Было тихо – и в доме, и окрест.
Темный проем двери казался отверстой могилой. Жутко было даже подумать, чтобы туда заходить.
Зуев снял с плеча ружье, взвел курки. Крутов вытащил наган. Леонид крепче сжал топорище.
– Ну, пошли, что ли, – сказал Зуев шепотом. И первым шагнул через порог.
Леонид последовал за ним. За спиной он слышал сопение Крутова.
– Смотри-ка, и лампа на месте, – удивился Зуев. – Народ кругом ушлый, а сюда лезть побоялись.
Крутов достал спички, засветил лампу. Затем снял ее с крючка и понес с собой в левой руке. Так, со светом, они осмотрели все углы.
Глухова в доме не обнаружилось.
– Ну вот, – сказал Крутов. – Подвела вас интуиция, Леонид Романович. Дом мы весь осмотрели, теперь можем возвращаться. Объявим Глухова в розыск, как полагается.
– Рано уходить, – сказал Зуев, глядя себе под ноги. – Подпол еще проверить надо.
Он перехватил ружье одной рукой, наклонился, потянул за железное кольцо и отвалил в сторону крышку люка, сколоченную из толстых досок. Взору открылся черный провал, в который наклонно уходила узкая деревянная лестница. Нижние ступеньки пропадали во тьме.
– Не видать ни черта, – сказал Зуев. – Как, значит, у цыгана в жопе.
Внезапно из темноты выпросталась длинная волосатая лапища, вцепилась Зуеву в лодыжку, дернула. Зуев не устоял, повалился, от неожиданности шарахнув дуплетом куда-то в потолок.
– Ах ты ж курва мать!
Лапа тянула вниз, Зуев упирался.
Леонид подскочил, наотмашь рубанул топором, разом оттяпав кисть. Из подвала послышался жуткий вой. Зуев дрыгнул ногой. Отрубленная рука шмякнулась на пол возле люка, заскребла скрюченными пальцами. Словно подыхающая тварь, истекающая кровью, пытающаяся уползти обратно во тьму.
Крутов вдруг побелел как полотно, выронил наган и лампу, упал навзничь, громко ударившись затылком.
«Приступ? – подумал Леонид. – Как не вовремя…»
Додумать мысль он не успел. Из подвала выскочил разъяренный раненый зверь. Набросился на Леонида, сбил с ног, навалился сверху. Звериная лапа сдавила шею; раскрылась широкая зубастая пасть. Леонид успел сунуть топорище промеж челюстей. Из пасти тошнотворно воняло гнилым мясом, на лицо капала едкая слюна. Глаза куйвы горели бешеным огнем, из глотки рвался звериный рык.
В нем не осталось почти ничего человеческого.
Леонид не мог вздохнуть, куйва сдавливал шею все сильнее, зубы его были все ближе, смрад дыхания сделался нестерпим…
Затем Леонид увидел, как к уху куйвы прижался ствол ружья.
– Жри!
Оглушительно грохнул дуплет, и в лицо плеснуло горячим и соленым. Будто на голову опрокинули котелок с гуляшом. Хватка на горле ослабла. Леонид спихнул с себя мертвое тело, сел, отплевываясь чужой кровью, кое-как утер лицо рукавом. Над ним стоял Зуев, перезаряжал ружье. Он что-то спросил, Леонид не разобрал что именно. В ушах звенело, саднило шею.
– Что? – просипел он.
– Живой, спрашиваю? – повторил Зуев.
– Да.
– Хорошо.
Леонид поднялся на ноги, подобрал топор. Зуев ухмыльнулся.
– Я ему башку снес напрочь. Картечь с солью пополам. И рубить нечего.
Леонид взглянул, тут же отвернулся. Выдавил:
– Надо его сжечь.
– Точно, – кивнул Зуев.
Леонид подошел к Крутову, опустился на колени, приложил ухо к груди. Сердце билось, но едва-едва.
Вдвоем они вытащили Крутова из дома, усадили под деревом, привалив спиной к стволу. Вернулись в дом. Зуев поднял лампу, свернул крышку с емкости. Резко запахло керосином. Зуев облил обезглавленный труп, плеснул на пол, на стены.
– Выходим.
С порога он швырнул горящую лампу в комнату. Стекло разбилось, вспыхнул разлитый керосин.
Они торопливо отошли подальше, к дереву, где оставили Крутова.
– Хорошо занялось, – одобрительно сказал Зуев. – Теперь, значит, наверняка.
– Наверняка, – согласился Леонид. Голос был хриплый, чужой.
– Видать, сильно он тебе горло повредил, – заметил Зуев. – Болит?
– Нет, – ответил Леонид. – Не болит.
Горло и вправду уже не болело. А привкус чужой крови во рту перестал казаться отвратительным.
Совсем наоборот.
Ирина Черкашина
Семь ступеней в ад
Позвякивание чашек. Шум закипающего чайника. Резкий, горький запах растворимого кофе.
– Сонечка, вам?.. У всех налито?
Шорох фантиков, побрякивание ложек.
– Ну, коллеги, как ночь прошла? Чем с утра порадуете?
– Да без происшествий… Спасибо, Андрей Степанович, спасибо, что вы, я бы сахар сама достала!
– Как в третьей? Все тихо?
– Ну, как обычно… Рвало его ночью, потом вроде успокоился, заснул. Ну, как они обычно спят.
– Образцы?
– В холодильнике, сейчас отправим, машина придет. Конечно, видно, как меняется у него… ну, это, содержимое. Сегодня совсем однородное, знаете, как битум. А уж запах… Ну, метаболизм перестраивается до сих пор.
– У этого как-то тяжело…
– Ну, на фоне стресса. В его возрасте депривация переносится крайне плохо… Зато мы наблюдаем развернутый, полноценный процесс трансформации. У остальных-то картина была смазанная.
– Да, жалко парня…
– Нина, разве ты его жалеть должна? Можно мне еще водички?..
Журчание, шелест конфетной обертки, позвякивание. Шорох листаемых распечаток.
– А в седьмой что? Что за активность ночью?
– Да там мать скакала с часу ночи туда-сюда, то в туалет, то чай попьет, то ляжет. Утром я спрашиваю, как ночь прошла, она – ничего. Все, говорит, нормально. Софья вот считает, что это фаза истощения так проявляется, а я опасаюсь…у других, правда, были подобные проявления…
– Отправьте ее на экспресс-диагностику. Вечером видно будет, что там…
– Отправим, конечно.
Вздох.
– Мамашек жалко. Одно дело, когда сразу…
– Нина Николаевна, ты опять… Всех на свете не пережалеешь. И потом, нам как ученым жалость противопоказана. Представь, что из жалости чумного пациента врачи отпустили погулять по городу, а? Пусть воздухом подышит!
– Да за что же их жалеть? Ну за что, Ниночка? У них все процессы протекают абсолютно естественно, только э-э… крайне замедлены. Исход, вероятно, тоже будет естественный. Но не скоро. У нас у всех в свое время
