Он протягивает мне одну из синих фарфоровых чашек Мормор, расписанных узором из цветов, тех самых чашек, которые она держит для особых случаев. Я пытаюсь заставить себя не досадовать по этому поводу, но все равно досадую. Стиг рукой показывает на стул напротив меня, и я жестом приглашаю его сесть.
– Так как же получилось, что тебе больше некуда идти? – спрашиваю я.
Стиг ерзает на своем стуле.
– Это из-за моего отчима. Все должны ему подчиняться. А я не захотел.
– Ты живешь здесь, на острове?
Он качает головой:
– Нет, я из Осло.
– Это же очень далеко. Как же ты здесь оказался?
– Как-то раз я приезжал в Шебну на каникулы вместе с моим отцом. – На его лице мелькает печаль. Он плотнее закутывается в свое кожаное пальто, затем, пожав плечами, добавляет: – Это место показалось мне очень милым.
Я прихлебываю кофе. У него не такой вкус, как у того, который варила Мормор. Мне казалось странным, что она смешивала молотый кофе с сырым яйцом, но теперь я вижу – она была права. От яйца вкус кофе становится менее горьким.
Стиг вскидывает одну бровь.
– Кофе не получился?
– Он без яйца, – бормочу я себе под нос, затем кусаю ноготь большого пальца. Детская привычка, которую мне давно следовало бы перерасти, как говорит мама. – Выходит, ты никого здесь не знал и не мог нигде остановиться?
– У меня было при себе шесть тысяч крон – достаточно, чтобы пожить в отеле с видом на гавань, но на пароме я заснул, и, пока спал, кто-то украл у меня бумажник. Я обнаружил это, только когда сошел на берег.
У него необычайно светлые голубые глаза, кажущиеся еще светлее из-за темной подводки. Он смотрит мне прямо в глаза, и вид у него искренний, но почем знать? Может быть, его и впрямь обокрали, а может быть, он явился сюда, чтобы обокрасть Мормор.
– И что же заставило тебя вломиться именно в этот дом?
Стиг опускает глаза и смотрит на стол.
– В гавани я слышал, как какие-то женщины говорили о некой даме, которая жила одна на краю леса. Они упомянули, что бедняга умерла во сне, оставив записку, в которой говорилось, что она хочет, чтобы в домике не переводилась еда и все было готово к приезду ее дочери. А еще одна женщина заметила, что дочь знает о похоронах, но приезжать не собирается.
От моей головы отливает кровь, и я чувствую тошноту. Мама знала, что Мормор умерла! Знала о ее похоронах! Стиг продолжает что-то говорить, но голова у меня начинает идти кругом, и я его почти не слышу. Когда же, интересно, мама собиралась мне сказать? Одно дело – жечь письма Мормор, но как она могла так капитально меня предать?
Стиг между тем бормочет, уткнувшись в свой кофе:
– Я пешком добрался до леса и увидел домик, о котором они говорили.
Мои кулаки сжимаются сами собой.
– Значит, ты просто взял и вломился в него?
Он сглатывает и облизывает губы.
– Входная дверь была открыта. Сначала я собирался остаться здесь только на одну ночь, но когда никто так и не явился…
– Ты расположился здесь, как у себя дома.
Он опускает голову:
– Простите.
Трудно поверить, что человек может родиться таким эгоистичным. Я открываю было рот, чтобы высказать ему все, что о нем думаю, но тут у двери начинает лаять Гэндальф. Комнату освещает желтый свет автомобильных фар, и Стиг тут же вскакивает и хватает свою сумку. Парень вперяет в меня осуждающий взгляд, и видно, как он напряжен и насторожен.
Я пожимаю плечами, как будто это что-то, не стоящее внимания, но и у меня нервы на пределе. Я, в общем-то, тоже никого не жду, и чего мне совершенно не хочется, так это, чтобы мама прознала, что я сейчас нахожусь здесь.
Там что-то есть
Стиг свирепо смотрит на дверь, потом опять на меня. Можно подумать, что его разыскивает полиция. От страха у меня начинает сосать под ложечкой… Когда я дотронулась до его пальто, то почувствовала такую ревность, такой гнев. Возможно, он причинил кому-то физический вред и теперь в бегах.
Я смотрю в щель между желтыми клетчатыми занавесками и вижу, что снаружи стоит «Вольво» Олафа.
– Ничего страшного, это просто сосед, – шепчу я.
В дверь стучат, и лицо Стига становится бледно, как мел. Подводка под его глазами размазалась, в волосах застряли щепки. Я понимаю, что и сама выгляжу не лучше. Я не принимала душ, не умывалась и не расчесывала волосы со вчерашнего утра. С моим изуродованным глазом я наверняка выгляжу как сущее пугало.
Сквозь щель между занавесками на меня смотрит женщина с красным лицом, и мы с ней обе вздрагиваем.
– Марта? Это Иша! – Она барабанит по оконному стеклу. Стиг поспешно удаляется в глубь гостиной, и на секунду мне начинает казаться, что сейчас он, возможно, притаится за клетчатым диваном Мормор.
– Что ты собираешься ей сказать? – шипит он.
– Не волнуйся, все будет в порядке, – бормочу я.
В дверь опять начинают молотить, так громко, что проснулся бы и мертвый. Дверь трясется – кто-то пытается открыть ее снаружи. Я бросаюсь к ней и отодвигаю задвижку. На крыльце стоят Олаф, усталый и настороженный, и огромная женщина в дубленке. Полагаю, это и есть Иша. Будучи на несколько дюймов выше Олафа и на целый фут шире, она выглядит довольно грозно. Ее щеки испещрены красными прожилками – вид у нее такой, будто она разделывала мясную тушу и не озаботилась вытереть после этого лицо. Что за срочность? Почему им обязательно надо было являться в такую рань?
Карие глаза Иши вспыхивают, она поднимает руку в перчатке к своему глазу, смотрит сверху вниз на мой и спрашивает громким басом:
– Это сделало дерево?
Я сглатываю и едва заметно киваю.
Иша хмурится, глядя на меня, как будто хочет сказать, что я слишком взрослая, чтобы лазить по деревьям.
– Как?
Я пожимаю плечами и отвожу взгляд. Врач сказал мне, что такое случается нередко – разум блокирует то, что предшествовало получению серьезного увечья, и воспоминания вернутся, когда я буду к этому готова. Но мне все равно тошно оттого, что я ничего не могу вспомнить. Ведь я не залезала на это дерево с тех самых пор, когда была ребенком… по правде сказать, я вообще не знаю, что я на нем делала.
Иша неодобрительно фыркает и смотрит за мою спину.
– Mora di? – Я качаю головой, и она пробует спросить еще раз:
– Mora di – твоя мать? Она ведь с тобой, да?
Mora di – вот что повторял Олаф, когда высадил меня у домика Мормор минувшей ночью.
