Астрид не нравились подобные песни, но эта композиция была какая-то… Игривая что ли? Иккинг начинает опять двигаться словно змея, при этом наизусть говоря слова точно под бит; он обожает эту песню, каждый день под неё танцует. Хэддоку уже всё равно, что он буквально цитирует песню ей в лицо, несмотря на пошлый подтекст (и прямой текст тоже):
— Я синий ультрамарин, ты сладкая Хуба-Буба. Вокруг меня люди, мы выходим из клуба, ты притворяешься глупой. Пялишься на мои губы, на мои татухи. Твой язык ласкает уши, твой бойфренд не знает где ты. А мне всё равно, я — синий ультрамарин. У нас внутри две половины из двух половин. Мы нарезаем круги, залезаем на стол. Мне не надо других, я сегодня весь твой!
Астрид люто раскраснелась. Нет, не от того, что ей стыдно. А от того, что Иккинг, мать его, Хэддок, сейчас буквально перед ней танцует странный, но при этом такой горячий танец и с очень игривым выражением лица повторяет пошлые слова за немного хрипловатым мужским голосом.
Он, чёртов аутсайдер, боящийся быть посмешищем и просто избегающий общества, танцует перед ней (буквально для неё!) в полном зале людей; он поборол свои страхи на время ради того, чтобы ей, блин, понравится, обратить на себя больше внимания; да и просто доказать, что он умеет забить на многое ради того, чтобы просто увидеть на её лице улыбку или румянец на щеках. И ему уже удалось проявить на девушку особое впечатление.
После такого трека включили очередную клубную музыку для рэйвов. Все знали и обожали этот трек, он качал неплохо, поэтому Астрид всё же решилась на своих хоть и небольших каблучках вновь потанцевать вместе с Иккингом за компанию, поорать слова песни.
— Твоя маманя считает меня нариком, светит фонариком мне прямо в зрачки! Ты понимаешь, что это неправильно, но мы продолжаем танцевать как дурачки! — он и она орут эти слова друг другу в лицо, при этом несколько безумно вытаращив глаза и широко улыбнувшись. В конце они даже берутся за руки, начинают двигать ими вперёд-назад, словно рычагами.
Как только трек заканчивается, они не спешат разомкнуть ладони. Они словно срослись воедино, будто так и должно быть. Следом был ещё один всем известный трек (любимый трек Астрид) и уже девушка пошла в большой разнос, Иккинг поддерживает её энтузиазм.
— Ты и я, мы — пластик, пластик! Ты и я, мы — пластик, пластик! — повторяет Астрид в лицо Иккингу, а он повторяет за ней, всё улыбаясь и краснея.
В голове у него столько мыслей, но музыка и её голос всё заглушает; он не верит, что сейчас держит её за руки, находится так близко к ней, что она, чёрт возьми, ему поёт эту красивую песню. Хочет забыться на это время, наслаждаться настоящим. Он находится на шумном танцполе вместе с ангелом, буквально сошедшим с небес на эту грешную землю, на этот дэнс-апокалипсис.
Ещё через пару композиций включают медленную композицию. Иккинг тут же растерялся. «Медленный танец? Чёрт. Её же сейчас могут пригласить… Блин, надо действовать!» — думает Иккинг, машинально протягивая руку ещё близко стоящей Астрид. Через пару секунд он понял, что включили одну из тех песен, что он знал наизусть и частенько пел в одиночестве, при этом жутко расстраиваясь.
— Можно пригласить… Тебя… На танец? — с расстановкой спрашивает Иккинг, опять глупо улыбаясь. Следит за её реакцией.
Астрид мило хмыкает и улыбается, поправляет чёлку, заправляет её за ушко, отвечает тихо-тихо, нежно-нежно заветное: «да».
Иккинг знает, что в песне есть то, что он боится ей сказать вслух на протяжении как минимум пяти лет. Он несколько боязно кладёт свои ладони ей на талию, а она кладёт свои ладошки ему на плечи. Они медленно двигаются по кругу, не смотрят друг на друга…
С каждым словом Иккинг всё больше хочет плакать. Потому что, когда он поёт её дома вслух, он каждый раз плачет как девчонка. Слишком тяжело на сердце стало. Решается и приобнимает её на последних строках, сильно жмурится, пытаясь совладать с нахлынувшими чувствами; тихонько подпевает:
«Ты же знаешь, мой храм — это твоё сердце, твоё сердце. Бу, бу, бу… Я люблю тебя…»
Астрид замирает на этих словах, потому что слышит не голос исполнителя…
А его голос. Как он говорит эти три заветных слова, совсем тихо, еле слышимо, но всё же…
Мир словно останавливается для них двоих на долю секунды. Звучат последние аккорды… Все пары уже разошлись, а они всё стоят, обнимают друг друга, не в силах расцепиться.
Первым оклимался Иккинг, отпрянул от Астрид и сразу принялся вытирать сопливый нос рукавом рубашки. Про себя он рад, что в темноте слабо видны его покрасневшие глаза.
— Диджей реально хочет сделать так, чтобы я хватанул инфаркт, наверное, — бормочет Хэддок.
— Ты что, плачешь? — опешив, спрашивает Астрид, протягивая свою правую ладонь к его лицу. Касается пальцами правой щеки, чувствует влагу на нежной бледной коже, покрытой веснушками.
— Я же сентиментальный. Да и песня эта меня в хандру ввела, — оправдывается Иккинг, говоря отчасти правду; поджимает губы, что тихонько начали дёргаться.
— Давай выйдем и поговорим, — предлагает Астрид, беря Икка за руку; ведёт его в сторону выхода.
Его ждёт откровенный разговор за пределами танцпола, бесконечный поток слёз из-за нервного припадка и потеря остальных нервов. Такова жизнь Иккинга Хэддока. И сейчас она может разделить на до и после.
***
«Скамейка запасного» стояла в полуосвещённом холле, ожидала своего истинного хозяина. Маленький мирок, полный тайн, обид и грёз…
Астрид и Иккинг идут к ней, дабы поговорить по душам, как и пару дней назад. Завидев своё место, Хэддок немного успокаивается. У этого местечка есть какое-то странное свойство — вселять, хоть и ненадолго, покой в его душу. Казалось бы, обычная скамейка. Да, стоит она в странном месте, около неё мало кто ходит, никто не кладёт на неё сумки… «Скамейка-изгой». Лишняя часть интерьера, которую не убирают лишь из жалости…
Астрид первая присаживается на скамейку, следом и Иккинг; скамейка немного скрипнула. Гул со стороны танцпола всё не утихал, до холла доносились низкие басы, что буквально заставляли полы вибрировать. Иккинг громко шмыгает носом, наматывает сопли на кулак, не в силах пока успокоиться.
— Прости за эти нюни ещё раз. Наверное, тебе
