— Я не собираюсь уходить, Иккинг… — тихо говорит Астрид, оглядываясь. Лёгкая темень придаёт холлу странную атмосферу, и она чувствует её, — В конце концов, тебе же надо успокоиться.
— Это будет нескоро, — признаётся Икк, опять шмыгает, но тише, — мне обычно часа даже не хватает. Реву как в последний раз.
— Ты слишком чувствителен. Очень. Тебе надо укреплять нервную систему, — говорит Хофферсон, не переставая держать Икка за правую ладонь, за которую она вела его сюда.
— Да, надо бы, да что-то не выходит у меня, — коротко усмехается Икк, разглядывая свою ладонь, которую накрыли её тёплые ладошки, такие нежные, заботливые, — Но мне скоро станет лучше. По крайней мере, так говорит мой психолог.
— Ты ходишь к психологу?
— Угу. Хожу к нему как в магазин за продуктами. Четыре раза на неделе. Вчера буквально был, обсуждали сегодняшний день…
— И что именно вы обсуждали?
— Ну, как всё пройдёт: удачно или нет. В прошлый раз жесть такая была… Меня же облили пуншем, а у меня припадок, бегу сломя голову на мороз, спешу домой. Вещи забыл в раздевалке… Ну, ты, наверное, слышала.
— Нет, — отрицательно мотает головой Астрид. Хэддок удивлённо смотрит на неё.
— Короче, когда я стоял около стола с пуншем, Кларк опрокинул весь чан на меня. И все засмеялись, которые рядом стояли. Выбежал как сумасшедший на улицу, а на улице мороз под двадцать градусов, на мне рубашка, туфли и джинсы. Снег по колено, бегу непонятно куда и зачем, чудесным образом вбежал домой, благо дверь забыл закрыть… Твои друзья принесли мне вещи, спасибо им… А потом заболел недели на три.
— Это… Ужасно, Иккинг. Но, как видишь, сегодня более-менее всё удачно.
— Да, это правда. Но эта песня выбила меня из равновесия. Мне было так хорошо, а тут всё обрубилось на корню. Весь настрой, весь запал, всё улетучилось…
— Почему ты так на неё среагировал? Что-то гложет тебя?
Иккинг чувствует очередной прилив «пассивной истерики», как он успел её обозвать; щёки опять пылают, глаза немного слезятся, а руки холодеют.
— Меня многое гложет. С этой песней у меня много воспоминаний, ассоциаций… Потому и так реагирую. Говорю же, впечатлительный до ужаса. У меня один путь — в психушку.
— Ты недоговариваешь, Иккинг, — девушка слегка щурит глаза, чуть ближе присаживается к нему; скамейка опять тихонько скрипнула, словно что-то сказала, — Расскажи мне всё. Даже то, что боишься произнести. Тебе будет легче, поверь…
Иккинг знал, что этот момент настанет рано или поздно. Он же, чёрт возьми, готовился к этому. Днями, ночами, сутками, годами… Но всё исчезло. В голове ни мысли.
«Что ей сказать? Как?» — задаёт себе вопрос Хэддок, начиная спешно хоть что-то придумывать. Осознав, что думать вообще не получается, понимает, что говорить придётся спонтанно. Делает глубокий вдох, немного жмурит глаза, дабы влага с глаз хоть чуть-чуть исчезла…
— Восемь лет назад я увидел одну девочку. Она была так прекрасна, что я не могу до сих пор её забыть. Она всегда предстаёт перед моими глазами. Вижу её каждый день: во снах, на фотографиях, в своей голове… Наверное, я сумасшедший. Да, так и есть. Нормальный человек ещё тогда бы предложил ей встречаться, дарил бы подарки, цветы, гулял бы с ней где-нибудь в парке, любовался бы с ней закатом или луной… А я молчал. И молчу. Все говорят мне, что эта любовь рано или поздно убьёт меня. Съест с потрохами. Забудь, говорят, успокойся, учись и готовься ко взрослой жизни, ещё успеешь налюбиться! А я не могу, понимаешь? Я не могу просто так взять и оторвать от себя часть своей души. Хоть она и не принадлежит мне. Мне с ней хорошо, я чувствую себя уверенным, спокойным… Живым, в конце концов… — Иккинг опять чувствует, как глаза его слезятся, а губы дрожат, но он продолжает говорить, смотреть ей пристально в глаза, обращаться к ней, — А я боюсь ей всё сказать. Боюсь, что потеряю её навсегда, что она оттолкнёт меня, и я просто рассыплюсь… Каждый мой день словно последний, Астрид. Может я и драматизирую, но таков я есть. Меня здесь держит только моя любовь… Отец уже третий год просит меня переехать к нему в Норвегию, а я не могу… Потому что без тебя я уже не вижу смысла жить.
Иккинг отдёргивает свою ладонь, что всё это время была у неё в ладошках, быстро вытирает ладонями новый поток слёз. Астрид широко распахивает глаза, прижимает свои руки к груди, немного сутулится… Она молчит, продолжает слушать его, потому что чувствует, что не всё ещё сказано.
— Знаешь, каждый раз, когда я представлял себе объяснение в чувствах перед тобой, — голос Иккинга тихонько задрожал, стал чуть выше, — я всегда видел в конце твои глаза, полные брезгливости или злости. Не знаю почему. Может потому, что мне всегда казалось, что ты холодная, что ты никого не любишь, кроме себя, а меня и в помине никогда не полюбишь. Я же трус, нервный придурок, что только и может мешать вещества в колбах! Даже несмотря на то, что я наговорил, что мой смысл жизни лишь в тебе одной, я пойму, если ты не испытываешь ответного чувства. Это нормально: не любить в ответ. Да, может, моя реабилитация займёт чуть больше времени, но мне всё равно станет лучше! Я же Хэддок, моя жизнь никогда не была лёгкой! — в конце Иккинг улыбается; чувствует, что сейчас взорвётся, — Ну, знаешь, как в той песне: «Переживё-ё-ё-ё-м, всё переживё-ё-ё-ём»…
Он смотрит на то, как Астрид прикрыла ладонями свои глаза. Её тело немного дрогнуло. Иккинг тут же пугается, застывает с полуоткрытым ртом, собираясь что-то сказать.
Но не успевает что-то вымолвить, она кидается на него с крепкими объятьями, прижимается к нему сильно-сильно.
— Ты такой дурак, Иккинг… — шепчет она, тоже шмыгая носом, — Как ты мог подумать о том, что я откажу тебе?
Иккинг молчит, лишь обнимает её в ответ. Ему и правда легче от того, что всё рассказал. Да и плевать, что у него теперь из-за слёз лица нет.
— Я пессимист, — тихо отвечает он, кладя свои ладони ей на спину.
Астрид наконец отпрянула от него, глядит на него красными глазами; тушь потекла по её щекам; поджимает губы на долю секунды. Она хочет что-то сказать, но почему-то не решается.
Её левая ладонь ложится на его левую щёку, правая слегка приобнимает шею; глаза
