Тем временем вернулась раздосадованная Хриз.
— Я все перерыла, — заявила она. — Колец не нашла.
— Ах да… я запамятовал, старый дурак, — фальшиво покаялся отец Георг. — Должно быть, оставил их в Виндене.
Она недобро прищурилась.
— Сговорились? Я никуда не уйду. Вы от меня так просто не избавитесь.
— Я найду тебе экипаж и отправлю домой, — отмер я.
— Нет у меня дома!
— Тебя ждет брат.
— Он выгнал меня!
— Что? Зачем ты врешь?..
— И вообще!.. Обещал жениться, а теперь в кусты?
— Я не могу, — твердо заявил я. — Я безумен и опасен.
— Пфф!.. А я беременна!
— И поэтому тебе лучше… Что-о?
Рыбальски схватился за сердце и рухнул в кресло. Отец Георг невозмутимо потягивал остывший чай, скрывая усмешку.
— Что ты несешь? Три дня прошло с момента предполагаемого зачатия, а ты уже знаешь, что беременна?
— Женщины всегда знают о таких вещах, — невозмутимо стояла она на своем. — Учти. Откажешься или попытаешься сбежать — ославлю на весь мир! Обокрал, обесчестил, обрюхатил и бросил!
Я прикрыл глаза и мысленно сосчитал до десяти. Раньше мне это помогало. Сейчас — не очень.
— Уже поздно, да и погода плохая, — раздался голос отца Георга. — Поэтому никто никуда не идет. Утро вечера мудренее. Предлагаю отправиться спать, а завтра на свежую голову мы поговорим и все решим.
— Хорошо, — покладисто согласилась Хриз. — Пошли спать.
И взяла меня под руку.
Я должен был выставить ее вон, пусть под дождь, но промокнуть для нее было лучше, чем быть со мной… Но ее платье так и не просохло. Оно облепило хрупкую фигуру, очертило пышную грудь и дерзко торчащие соски, которые так и просили, чтобы их… Я загляделся на них и споткнулся, тогда Хриз недовольно дернула меня за руку, взяла под локоть и прижалась бедром. Демон! Жар ее кожи опалил меня через все слои одежды. Я уже не мог думать ни о чем, кроме того, как устроюсь у нее между ног и буду брать и брать!.. Но Рыбальски… Эта клятая мара! Или благословенная небесами мара?.. Он преградил дорогу в спальню и набычился:
— Только посмей сотворить с моим мальчиком ту гадость, что у тебя на уме!..
Похотливый дурман немного рассеялся, и я успел затормозить возле двери. Мара бесплотна, но врезаться в нее все равно не хотелось.
— Нет!
— Ну что ты как маленький… — проворковала Хриз, запуская руку под ремень моих брюк и подталкивая меня к двери. — Не надо стесняться… все равно же женишься.
Легко ей!.. А этот клятый Рыбальски…
— Он смотрит… — вырвалось у меня.
— Кто? — с придыханием спросила она, обвиваясь вокруг меня и ерзая так, что кровь закипала в венах. — Отец Георг решил попроказничать и подглядеть?
— Ты его не видишь… не помнишь… — под гневным взглядом мары я отцепил от себя Хриз. — Рыбальски! Он умер!
— Мертвые не могут нас видеть, — рассудительно возразила она и опять прижала меня к стене, скользнув на колени и ухитрившись одним движением стянуть с меня брюки.
Когда ее горячие влажные губы проложили дорожку из поцелуев еще ниже, до причинного места, я зажмурился и замотал головой.
— Нет! Скажи ему! Пусть не смотрит!
Она что-то невразумительно промычала, слишком увлеченная занятием, которое уносило меня все дальше от реальности… Но я нашел в себе силы и перехватил ее за косы. Отчаянно хотелось прижать ее голову и погрузиться еще глубже, но малахольная мара вопила, словно курица недорезанная, закатывала глаза и потрясала кулаками. Поэтому я рывком развернул Хриз к Рыбальски:
— Говори! — прорычал я. — Скажи ему!
— Слушай, ты что, псих?
— Да, я псих! — сорвался я на крик. — Я сумасшедший колдун! Я вижу мар! Мертвых!
— Тише, тише… — испугалась она. — Не надо так нервничать, у всех свои недостатки. Кому там что говорить?
Я все еще держал ее за волосы, но заставить себя отпустить так и не мог. Словно те ужасы в Источнике намертво вбили в меня эту привычку — не отпускать. Что бы ни произошло, не отпускать. Вот и сейчас… Я должен был ее отпустить, обидеть, прогнать. Должен был — и не мог. Потом… Я избавлюсь от нее потом. Но сейчас… этой ночью она будет моей.
— Скажи своему папочке, чтобы он не подглядывал. Говори!
— Мда… Я сразу поняла, что ты извращенец, — вздохнула она, и ее горячее дыхание обожгло мне кожу. — Но куда деваться бедной обесчещенной девушке, которую брат выгнал из дома и отдал в лапы похотливого…
— Говори! — взвыл я, чувствуя, что еще немного, и позорно кончу в пустоту.
— Папочка! Не волнуйся, со мной все хорошо, — нарочито детским голоском пропищала она. — Это мой жених. Он обещал жениться на мне, поэтому сегодня уходи… Не подглядывай, это некрасиво!
И помотала пальчиком в воздухе, аккурат перед лицом отшатнувшейся мары. На секунду я даже заподозрил, что Хриз меня разыгрывает и прекрасно видит Рыбальски, но… Думать трезво уже больше не было сил. Я рывком вздернул ее с колен, затащил в спальню и захлопнул дверь перед носом растерянной мары.
Дальше все было словно в похотливом угаре. Я сорвался с цепи, отбросил весь стыд, превратился в животное. Хриз стала для меня всем миром, который я завоевывал, грабил, насиловал, чтобы завтра великодушно отдать… Но это будет завтра. Завтра.
Я терялся в блаженстве ее горячего рта, ее жадного лона, ее хрупкого тела, которое истязал и наполнял собой без остатка. Двигаясь в раскаленном мареве желания от одного пика наслаждения к другому, когда одно только прикосновение к ее коже заставляет рычать и сходить с ума, я ненавидел себя за то, что делаю. И то, что сделаю потом. Завтра.
Но сейчас мы сливались в Единого, становились чем-то большим, чем были порознь. Едины и Всемогущи. Я любил ее с самозабвением умирающего, пытающего вырвать жалкие крупицы жизни. Потому что когда она уйдет, исчезнет вместе с кораблем за линией горизонта, я умру. Зато она будет жить, свободная от тяжелой памяти прошлого и от меня. Я ее очищаю, взрываясь и распространяясь за пределы мироздания, побеждая и время, и смерть. Она — мой храм, где я святотатствую и священнодействую одновременно, и где каждая ласка и поцелуй становятся молитвой. И который я сожгу. Завтра.
Я ее переиграл. В первый… и в последний раз. Залюбил так, что она вырубилась сразу же, как только я с нее слез. Правда, напоследок ухитрилась уколоть, прошептав сонное:
— Я готовила тебе шоколад, да?..
Вспомнила… В ответ и моя память вспыхнула тягучей горечью этого напитка на губах, чтобы остаться там навсегда. Мне никогда не избавиться от шоколадного наваждения. В
