Я заявил Федосею, что у меня есть что рассказать о брате светлой вояжны, но говорить буду только с императором, ибо дело щекотливое и для чужих ушей не предназначенное. Плешивец не на шутку оскорбился, заверяя, что уж его-то уши и уста верны императорской семье, что за двадцать лет преданной службы ни единого словечка не вышло за пределы допросной… Но он напрасно сотрясал воздух, я был непреклонен.
Солнечные блики доползли до нижней отметки и сделались кровавыми. День клонился к вечеру. В углу лениво жужжала муха, раздражая меня, томимого в ожидании. Наживка была закинута, и император клюнул.
Он пришел уже под самый вечер, когда в палате сделалось темно. Его силуэт слабо вырисовывался в полумраке, однако это несомненно был Фердинанд Второй.
— Вы просили меня о встрече, — сказал он, нарушая молчание.
— Наверное, я должен поздравить вас с предстоящей свадьбой, — горько заметил я.
— Можем обойтись без этих формальностей. Вы заявили Федосею, что у вас есть сведения о брате моей невесты. Я вас слушаю.
— Нет у нее брата. Он существует только в ее воспаленном воображении. Ланстикун серьезно больна, она теряет не только рассудок, но и память. Кроме того, вояжна в опале, и Орден Пяти никогда не допустит возвращения ей титула и земель. На что вы вообще рассчитываете, Ваше Величество?
— На то, что вы образумитесь, фрон Тиффано, и будете на нашей стороне. Разве возможность стать главой самого могущественного ордена не достаточная награда сама по себе?
— Я говорил вам тогда и повторю теперь. Меня не интересует власть.
Как же угнетало то, что я не могу говорить с ним на равных, беспомощно валяясь в постели и сжимая кулаки!
— Вы просто не вкусили вкуса настоящей власти, — усмехнулся он в усы и подкрутил их. — Власть над людьми и событиями, возможность повелевать не только жизнью и смертью, но и будущностью мироздания, когда от одного твоего решения зависят судьбы миллионов, когда твое имя внушает трепет и обретает бессмертие в истории… Это тяжкое бремя ответственности, но также ни с чем несравнимое блаженство. Это дороже любой чести, желанней любой женщины…
— Это называется гордыней! — оборвал я его. — Ибо нет власти высшей, чем власть господа нашего Единого, и никогда человеку с ним не сравняться. Вы стали на опасный путь, Ваше Величество.
— И поэтому мне нужны вы, фрон Тиффано, — он подошел и остановился возле моей кровати, глядя на меня сверху вниз. — Вместе этот путь будет уже не столь опасным, верно? Я помню, что обещал вам. Я не люблю делиться тем, что принадлежит мне, однако… ради власти… Правитель не может позволить себе такую роскошь, как честь. Я закрою глаза на то, что у моей жены появится фаворит в вашем лице…
— Я никогда на это не соглашусь, — помертвев, ответил я.
— Тогда мне придется найти кого-то посговорчивей… — ответил император, склоняясь ко мне и вытаскивая из-под моей головы подушку. — А с вами может случится несчастье…
Его светлые, глубоко посаженные глаза были совсем близко. Их тронула темная плесень безумия. Хриз отравляла всех вокруг себя… И меня она тоже отравила, иначе я бы никогда не сказал то, что сказал…
— Мне нужно больше, — выдохнул я.
— Что? — замер он. — Что именно? Говорите ваши условия.
— Я хочу лично курировать все работы по постройке Искры в моем замке. А ваша свадьба должна состояться не раньше, чем будет создана Искра.
Император молчал, изучающе глядя на меня, но руку с подушкой опустил.
— Хорошо, — наконец тяжело уронил он. — Пусть будет по-вашему. Однако в замке разместится имперский гарнизон. Кроме того, советую не затягивать…
— Да, и еще… — быстро перебил я его. — Мне нужен задаток.
— Деньги? Сколько? Только предупреждаю, что имперская казна сейчас несколько…
— Меня интересуют не деньги, а ваша невеста. От нее не убудет, если она проведет со мной… предбрачную ночь. В качестве аванса, так сказать, — и я мерзко улыбнулся, чувствуя, как будто с головой рухнул в смрадные мирстеновские болота.
Она явилась на следующее же утро, ворвалась в мою палату взбешенная, с перекошенным от ярости лицом. Но с разрешения лекаря Дудельмана я уже мог полусидеть, вольготно опершись на подушки, поэтому встретил светлую вояжну не в столь унизительном положении, как до этого принимал ее будущего супруга.
— Доброе утро, ваша светлость, — я был безукоризненно вежлив.
— Никакого аванса тебе, уроду, не будет, — прошипела она и, плюхнувшись на кровать, крепко схватила меня за причинное место.
Я едва не взвыл от боли, однако процедил:
— Пустите! Иначе… придется… ублажать меня иным способом!..
Ее хватка неохотно разжалась, и я смог дышать нормально. Хриз склонилась ко мне, я увидел ее глаза так близко, что заметил в них тщательно скрываемый ужас. Страх загнанного в ловушку зверя. На мгновение мне сделалось ее жаль, и я уже хотел было еще раз попытаться достучаться до нее, но тут…
— Я тебя так ублажу, паскуда, что ты костей не сложишь!..
— А мы теперь на "ты"? — перебил я ее.
Она осеклась и вскочила на ноги, тяжело дыша, но я не собирался давать ей время подумать.
— Когда-то я был в похожем положении. Вы, ваша светлость, загнали меня в ловушку и требовали моей близости, угрожая…
— ЧТО?!?
— Не помните? Ах ну да, это же так удобно, не помнить… — насмешливо протянул я и погнал ее дальше. — Забыть, как вы меня, а не я вас, затащили в постель, сбили с пути служения господу, развратили, подставили, чуть не убили и бросили! Ну ничего, придется помочь вам вспомнить…
— Я не хочу… — вдруг прошептала она, бледнея и отступая к двери.
— А надо, ваша светлость, надо! Вы же будущая императрица! И вам не положена ни честь, ни совесть! Как вы там говорили?.. Помните? Гордость — это слишком большая роскошь, которую вы себе позволить не можете!.. Подойдите ко мне! Живо!
Хриз сделала шаг вперед и застыла столбом.
— Ближе, ваша светлость, ближе!
На ее лице не было ни единой кровинки. Я чувствовал себя последним подлецом, однако как лекарь недрогнувшей рукой рассекает кожу и вскрывает гнойный нарыв, так и я должен был…
— Поцелуйте меня!
— К-к-куда?
— О господи! Пошлячка! Да в губы, куда же еще!..
Если бы я мог схватить ее и притянуть к себе, то непременно бы это сделал, но увы… Лекарь давал мне самое малое неделю на то, чтобы восстановить подвижность мышц. Хриз склонилась, чуть
