***
Я обнаружил себя лежащим на прикрытом соломой полу. Окно, затянутое мутной, безобразного качества полоской стекла, распахнуто во всю ширь, и створка его отчаянно хлопает на пронизывающем осеннем (а может быть, уже зимнем?) ветру. Тупая ноющая боль в животе, острая и пронзительная — в ушибленных падением с кровати конечностях и затылке. Но я не чувствую, как взбухает на моей голове довольно-таки внушительная шишка, я весь сосредоточен только на моей смертельной ране, представляющейся теперь чудовищного вида багровый рубец, идущий от пупка к ребрам. Кожа вокруг него красная и воспаленная, малейшее прикосновение к ней болезненно, и кажется, будто во мне вскипает вулкан, а рубец этот — его зашитое жерло, сквозь которое, когда давление достигнет критической отметки, вырвутся облака пепла и лавы.
С трудом мне удалось найти в себе силы подняться на ноги. Не знаю, сколько недель и даже месяцев мне довелось провести на этом смертном ложе, однако за это время мышцы мои превратились едва ли не в кисель. Я сильно похудел, и, пожалуй, если бы мне довелось сейчас увидеть собственное отражение, не удержал бы вскрик ужаса. Кое-как, превозмогая тошноту и головокружение, я забрался на кровать и попытался прикрыть отворенное бушующей стихией окно, однако обнаружил, что задвижка на нем оказалась оторвана. Холод пробирал до костей и, хотя был весьма приятным для моей воспаленной плоти, всё же заставлял меня дрожать и искать тепла.
В мыслях моих пребывала странная пустота. Я будто смотрел на себя со стороны и думал: «Что же этот нелепый персонаж предпримет теперь?». Очень сложно было на чем-то сосредоточиться, кроме физических страданий, которые представляли собой какофонию различных неприятных ощущений, от которых хотелось закрыться, убежать, умереть, в конце концов. Душа моя отчаянно жаждала облегчения, прекращения мучений, длящихся, казалось, целую вечность, но я ничем не мог ей помочь, у меня не было ничего, кроме надежды на то, что в один прекрасный день я проснусь и буду чувствовать себя так же, как и прежде. Поэтому я не нашел ничего лучше, чем снова лечь в постель и укрыться изрядно попахивающим одеялом. Тьма заботливо окутала мой разум, и я будто бы исчез из этого мира.
Следующее моё пробуждение оказалось гораздо более приятным, чем все предыдущие. По крайней мере я больше не испытывал ощущения, будто живот мой набит раскаленными камнями. Тошнота, мой вечный спутник, почти ушла, и в мыслях моих поселилась отчетливая надежда на скорое выздоровление. Я наконец смог разглядеть того, кто всё время моей болезни терпеливо заботились о моих бренных костях.
Угрюмый иноземец, единственный, кто запомнился мне во время продолжительного пребывания в забытии, оттого, видимо, что образ его выделялся даже среди бредовых видений моих снов. Макушкой он доставал почти до потолка моей маленькой комнатки, до которого, по моим прикидкам, я сам мог достать рукой, лишь как следует подпрыгнув. Лицо его, черное и заросшее густым волосом, тем не менее, выглядело злым и обиженным. Лекаря звали Павлом, что, в общем-то, являло собой полную противоположность тому его росту. Не было у него ни фамилии, ни истории, которую он мог бы рассказать, поскольку был он совершенно нем. Зато дело своё он знал просто отлично, и, по всей видимости, именно благодаря ему я не отправился в тихие чертоги, а отделался, можно сказать, только лёгким испугом.
Когда я окончательно пришел в себя, меня навестил Августин. На угрюмом лице его читалась такая сосредоточенность, что, казалось, стоило ему хоть на мгновение расслабиться, и весь он тут же развалится на составные части.
— Я столько раз наблюдал, как умирают люди с подобными ранами, что уже сбился со счету. Но еще ни разу мне не довелось видеть выздоровления.
— Я чувствовал бы себя гораздо лучше, если бы не оказался запертым в этом замке с десятком не слишком дружелюбно настроенных по отношению ко мне убийц.
Слова давались мне достаточно тяжело, и после каждой произнесенной фразы мне приходилось брать паузу, будто после подъема на достаточно крутой взгорок.
— В том нет моей вины. Не тебе одному пришлось пострадать.
— Быть может, уже настало время всё рассказать? — с надеждой в голосе вопрошал я.
— Проверку твоих боевых навыков и выживания ты прошел блестяще, но вот сообразительности тебе явно не достаёт.
— Я уже понял, что внутри ордена произошел раскол. Не ясен мне лишь смысл всего происходящего
— Мне тоже. Но подсказка кроется в тех убийствах, которыми ты пытался заниматься. Я подчеркну слово «пытался», поскольку дальше досужих домыслов ни у тебя, ни у твоих приятелей дело бы так и не зашло. И даже не из-за того, что у вас мозгов не хватает, а просто потому, что вы не знаете, где и что искать, а также, у кого спрашивать.
— Убийца — человек из ордена?
— Он не один. Есть и те, кто с орденом вовсе не связан.
— В этом замешан главный дознаватель?
— Естественно. Пусть и косвенно.
— И что теперь?
— Теперь, когда переговоры не состоялись, время взывать к голосу закона. Старый Калокир, по мнению многих, перешел черту дозволенности.
— Не хочешь ли ты сказать, будто настало время избрать нового Великого магистра? — осторожно осведомился я.
— Разумеется. Но до этого еще далеко.
Я хотел было разразиться градом вопросов, но Августин вовремя пресек их. Во мне не более не осталось сил даже для злости, и потому я
