— До Клемноса отсюда больше месяца пути. Неужели орден готов тратить столько времени на сборы и обсуждения в то время, когда империя ведет войну?
Перед нашим выездом я занимался одной лишь упаковкой вещей Августина, большая часть из которых представляла собой кипы бумаг, документов, книг и рапортов, непонятно как возникших за время моего отсутствия. Когда последний ящик оказался погружен, я наконец позволил себе задать этот животрепещущий вопрос.
— Дело не в том, какое сейчас время. Ни одна из сторон конфликта не может себе позволить отступиться от своей точки зрения даже ради общей цели. Единственное, что мы можем — не разворачивать открытый конфликт, и по возможности не проливать ничьей крови.
— Но кровь и так уже пролилась, — не слишком уверенно ответил я.
— Ни один из приоров не пострадал, твоей жизни теперь ничего не угрожает. А все прочие не имеют никакого значения.
— А как же Трифон?
— Его жизнь, как и прежде, осталась при нем.
До этого момента я почему-то пребывал в полной уверенности, что бывшего дознавателя придушили и зарыли где-то в окрестностях Демберга, поскольку ни единого слова о его дальнейшей судьбе не достигло моих ушей после первого нашего разговора с Цикутой в день, когда я только пришел в себя.
— Ты хочешь представить его суду после того, как совет в Клемносе начнет своё заседание?
— Суду? За что же? Он выполнял прямые распоряжения Калокира, и это меня нужно привлекать к ответу за то, что помешал ему.
— О чем вы пытались договориться? Если переговоры закончились резнёй, интересы ваши, я так понимаю, оказались превыше мира. Но почему именно здесь, на границе с Мелькатом?
— Вот тебе и тема для размышлений на время пути. Когда придумаешь, кто, как и, главное, зачем, тогда и поговорим. Но первая твоя мысль — абсолютно верная.
Августин, вероятно, не был рьяным сторонником выражения «истина рождается в спорах», и, к тому же, использовал весьма странные преподавательские методики. Вряд ли ребенок, который не умеет читать и писать, если посадить его за школьную скамью и вручить ему восковую дощечку со стилосом, наказав чрез месяц предоставить сочинение о природе Бога, даже путем случайных манипуляций сможет вывести в итоге корявое слово «Деус». Но Августин верил, что сможет. Если ребенок этот, конечно же, не обделен умом, дедукцией, логикой и тягой к познанию. Тогда он, несомненно, вначале возьмет алфавит и пойдет с ним в ближайший трактир, где найдет опустившегося пьянчугу, бывшего учителя словесности, который за пару чарок вина обучит его правильному произношению букв. После этого потребуется приложить немало усилий для того, чтобы научиться составлять буквы в слова, а слова в предложения. Останется только выучиться изображать эти буквы, но тут дело за малым. Самое сложное будет — найти толкового проповедника и умного философа, готовых устроить публичные дебаты для обсуждения природы Бога. Останется лишь вникнуть в природу их речей и сформировать у себя в голове собственную мысль. Записать ее на пергаменте — лишь дело техники. А потому, я не стал раскрывать эту тему: всё равно это было бесполезно.
Через час отряд, состоящий из двух крытых повозок и трёх десятков всадников, покинул Демберг, оказавшийся не таким уж и гостеприимным, по крайней мере, ко мне лично. Спустя шесть лет стены его будут разрушены до самого основания, а одноименный город в низине под ним — стерт с лица Хвилеи легионами захватчиков. И спустя еще двадцать лет жизнь здесь снова потечет своим чередом, снова поднимутся крепкие стены замковых бастионов, снова вырастут кривобокие глиняные домишки нищих плебеев и белоснежные каменные виллы богачей, снова заплескается грязь на дощатых мостовых и родниковая вода в мраморных термах. Исчезнет лишь одно — нестерпимо яркое свечение Феникса, возрождающегося из пепла. Людям придется строить своё будущее собственными силами.
***
Погода стояла сухая и ветреная, что было очень кстати. Проливные дожди, которые шли последние пару месяцев, внезапно прекратились, и потоки воды и грязи высохли так же стремительно, как и появились. Впрочем, для имперской дороги не существовало непогоды: брусчатка ее возвышалась над местностью и выгибалась так, что вся вода с нее стекала в специальные канавы, а скапливающиеся мусор и грязь удалялись обслуживающими их артелями. Конечно, будь это не специальная военная дорога, а обычная торговая, мы бы еще рисковали запачкать плащи, но здесь, особенно в военное время, всё было убрано с особой тщательностью.
Всадники, большая часть из которых была боевыми братьями, двигались двумя группами. Телеги катились размеренно, но достаточно быстро, чтобы за день мы покрывали расстояние в сорок-пятьдесят миль в день. Сотню раз я задавался вопросом, зачем же всё-таки было тащить с собой фургоны, набитые непонятно чем, но ответ, как обычно приходилось искать самому.
— В фургонах — доказательства какого-то тайного сговора? Рискну предположить, что Трифон о чём-то говорил с приором Авермула. Или еще и с другими приорами?
— Совершенно верно, — слегка улыбнувшись, покосился на меня Августин, — не думал ли ты, что все коварные планы всегда умещаются на одном листке и представляют собой пронумерованный список дел для устранения противника?
— Но ведь в таком случае деяния Трифона противоречат закону. Великий магистр не может решать такие вопросы в одиночку, не поставив в известия всех, кто причастен к большому совету.
— Отнюдь, в деяниях его нет ничего преступного, если исходить только из законов божиих и человеческих. Скорее здесь дело в идеях, которые овладевают теми или иными людьми. Моя идея в том, что человек должен жить по заповедям, должен быть праведен и честен, причем прежде всего — с самим собой. Они, — тут Августин неопределенно взмахнул рукой, — считают так же. Разница лишь в том, что каждый из нас понимает под праведностью, честностью и, самое главное, грехом. Каждый думает по-своему, и в последний раз такие раздумья закрались в голову Иоганна, последствия которых мы расхлебываем и по сей день.
Столь длинные смысловые конструкции в исполнении Августина мне приходилось слышать очень и очень редко, и потому я слушал своего наставника затаив дыхание, боясь спугнуть странное это будто бы наваждение.
— Этот учёный муж (здесь он имел в виду упомянутого им Иоганна Шестого) очень много размышлял над природой греха и, в конечном счете пришел к выводу, что всё интеллектуальное, моральное и культурное наслоение человеческого поверх основы, дарованной Богом, поверх Заповедей и Книги — есть продукт несовершенства и ущербности смертного разума. Понимание слов Его должно идти из души, из света его огненного образа, а не из уст старых клириков. В одиночку ему было не под силу уничтожить орден, который, по его мнению, карал людей за одно лишь «неправильное понимание изначального Слова», но
