— Не подергаешь.
— Конечно, не подергаю. Я же останусь с тобой, сладенькая. Помнишь? Пока ты сама не захочешь, чтобы я ушел, я останусь. Мне только надо быть хорошим, чтобы тебя не разочаровать. Свой аквариум с дохлыми рыбками я вылил, как и обещал. Эльзу тоже хотят "они", а не я… не я… А свет… он так жжется… но я потерплю… ты только сбрызни водичкой, когда начнет гореть моя шкура…
— Ты бредишь, Дим, — сказала девочка-скала и грустно вздохнула. — Я позвонила ему.
— Кому? — холод сковал нутро, будто в предчувствии чего-то плохого.
— Яну. Я позвонила ему и рассказала, что ты умираешь. Я не справлюсь сама. Сейчас он приедет, и мы вместе придумаем, что делать.
Нет.
Она не наклонилась, поэтому не слышала его вопль протеста, а даже если бы и услышала, чтобы это изменило? Отменило скрежет ключа в замке? Придало сил изможденному телу, чтобы встать, сбросить с себя путы и бороться за право быть любимым? Ловушка, в которую он добровольно загнал себя в попытке стать лучше, захлопнулась, и волчонку оставалось лишь беспомощно наблюдать за событиями.
Нет.
— Ян, мы в спальне, — крикнула Петра, не поворачиваясь ко входу. Она в очередной раз выжимала тряпицу в миске, полной светло-розовой воды.
Тряпица была и в руке Яна, который стремительными шагами приближался к девочке-скале из-за спины. Петра подняла голову, не подозревая подвоха, и тут же испуганно пискнула, когда мужская рука закрыла белой тканью ее лицо. Ее нога дернулась от неожиданности, перевернув миску, вода потекла по усеянному бурыми засохшими пятнами ковру. Миг краткой борьбы, звуки угасающего дыхания, мокрая женская ступня безвольно проехалась по полу, оставляя за собой длинный влажный след. И звук захлопнувшейся двери.
Нет…
Он орал долго, сипя сухим горлом, не соображая, что уже сорвал даже тот слабый голос, который был. Орал, глядя на оставшийся в углу чемодан и брошенные на полу фотографии — Петра так и не сожгла их и не избавилась от привычки разглядывать украдкой. Орал сильнее, чем в детстве, когда сидел за железной дверью, запертый на замок. Тогда у него отобрали всего лишь семью. Теперь — он не сомневался — смысл всей жизни.
А потом наступила тишина, ведь все имеет свой конец: жизнь, счастье, боль, надежда, крик… и только любовь бесконечна, если она, конечно, настоящая. Но что он знал о любви, кроме считанных дней, проведенных с нардинийской девочкой?
Волчонок уже умер в конвульсиях, издох, не выдержав порции света, как и говорилось в старой сказке, и на его месте в той самой полной тишине родился Волк. Многими годами позже скульптор, которому по традиции поручат сотворить для парка бюст правящего наместника, будет восхищаться этой суровой складкой губ, словно никогда не знавших искреннего теплого поцелуя, этими стиснутыми будто в яростном спазме челюстями, этим холодным, отрешенным лицом, взглядом этих глаз, острым и обжигающим, как куски льда. Девушки станут шептаться о каменном сердце красивого и жестокого наместника и гадать, каким должен быть человек, которого заочно обвиняют в гибели многих благородных семей и любовной связи с собственной сестрой.
А он предпочтет лишь снисходительно улыбаться, слушая их пересуды, и чутко раздувать ноздри, то и дело угадывая постоянно витающий поблизости запах лучшего друга.
Ян в тот день долго не возвращался, а когда появился — никак не решался зайти. Топтался у дверей, заглядывал — и снова расхаживал по коридору, дымя сигаретой. Дыхание его было неровным, и горько-терпкий аромат дорогого табака проникал в спальню, выдавая его настроение. Ботинки гулко стучали по натертым доскам пола, Петра бы не потерпела такого кощунства в доме, но теперь некому было приказать гостю разуться.
"Убей его. Сделай это", — робко пробудился один из голосов в башке.
"Всех. Убей всех", — поддакнул ему второй.
Волк промолчал, лежа на полу и равнодушно разглядывая потолок.
Человек, который пришел с Яном, вел себя не в пример решительнее. Широко шагая, неся за собой прохладу осеннего вечера и гарь костров из опавших листьев, он пересек комнату и присел возле Димитрия. Из потертого саквояжа с тусклыми металлическими ручками пахло лекарствами, серый потрепанный костюм выдавал обедневшего майстра, а острый блеск глаз — завсегдатая опиумных ниш в темпле темного. Что ж, некоторые уходили по этой скользкой дорожке, начиная со ставки младшего доктора при каком-нибудь госпитале, но не выдерживая близкого соседства с заманчивым способом сбежать от тяжелой неблагодарной работы в мир сладких грез.
Видно, этот из своих, проглотит вопросы, прикусит язык и сделает все, как надо, не зря Ян выбрал его. Человек оглядел Димитрия, сочувственно поцокал языком и принялся за работу. Разрезал веревки, прохладными пальцами приподнял веки, чтобы изучить зрачки, измерил пульс, приложил ухо к груди, слушая дыхание. Волк не сопротивлялся. Он вообще решил больше не сопротивляться. Ничему. В древнедарданийских книгах о светлом боге он читал о пути анэма — чистого непротивления своему предназначению. Уголки его губ насмешливо подрагивали, когда он думал об этом.
Затем глухо стукнули шприцы, брошенные на пол один за другим.
— Это сильное тонизирующее, я ввел максимальную дозу из возможных. Быстро поставит на ноги, но злоупотреблять не советую: вредно для сердечной мышцы. Впрочем, волчья сущность должна все поправить, не так ли? — человек то ли усмехнулся, то ли откашлялся и поднялся на ноги. — В любом случае, здесь рекомендован щадящий режим, усиленное питание, свежий воздух.
Он ушел, и они остались вдвоем: господин и его верный слуга. Было слышно, как на кухне звякнуло блюдце тонкого нардинийского фарфора — Ян тушил очередную сигарету — хлопнуло приоткрытое окно.
— Иди сюда, — тихо и спокойно произнес Димитрий, ощущая, как горячо и тяжело стало после инъекций в груди, как усиленно заработали легкие и прилила к конечностям кровь, — ты не спрячешься от меня, Ян, если я захочу. Ни в этой квартире, ни в любом уголке земли.
Вряд ли человеческое ухо уловило бы его еще слабый сорванный голос, но Ян пришел. Замер на пороге — и тут же бросился на помощь, подхватил Димитрия, который уже пытался сесть, прислонил спиной к краю кровати.
— Я не позволю тебе сдохнуть, — вдруг заорал в лицо, схватив за грудки. — Не позволю, слышишь?
— Слышу, Ян. Не кричи. От криков у меня башка раскалывается.
— Не позволю, — повторил тот уже тише, обиженно поджимая губы. — Ты для меня все, Дим. Ты — моя семья. А я — твоя семья, так ведь всегда было. А эта нардинийская девчонка тебя почти в могилу свела. Она была опасна.
— Да она же и мухи не обидит, брат. Она ж даже тебя побороть не смогла, — дыхания еще не хватало, все силы уходили на то, чтобы напрягать горло, и он сделал знак другу наклониться.
