А потом он увидел такой же взгляд у собственной сестры.
— Я его ненавижу, — проговорила Эльза, прикованная к больничной постели, глядя в потолок.
— Кого? Алекса? — тогда он еще хотел отомстить и мечтал порвать Алекса в клочья при встрече.
Сестра перевела на Криса взгляд, из которого забрали солнце. В ее глазах плескалось отвращение.
Их общий старший брат, делая вид, что хочет обнять младшего, всего лишь на пару сантиметров промахнулся ударом мимо его сердца. Ударил в момент, когда просил о доверии. Хладнокровно, жестоко, зло, со всей затаенной с детства ревностью, какая только в нем накопилась, а ее собралось предостаточно. Целое озеро без дна, наполненное густой черной жижей. Димитрий больше не скрывал, что всю жизнь мечтал именно об этом моменте. Пара сантиметров казалась отнюдь не милосердием — мстительной насмешкой. С сестрой он сделал кое-что похуже, Кристоф слышал ее крики.
Но он не смог. Не защитил. Рыба тоже обвинял его в этом.
И тогда Крис тоже сделал кое-что. Ночью опять шел холодный дождь, и капли веером летели с его мокрой шкуры, когда сильное волчье тело с полухрипом-полустоном врезалось в светлый мрамор. Вода слепила глаза, жгла их кислотой, лишала зрения. Кости трещали, но камень оказался более хрупкой субстанцией, чем внутренняя боль. Рушились наземь изящные складки застывших навек одеяний, отколотые кисти рук печально белели в черной жиже, испуганные лица святых молили о помощи, глядя в небо.
В небо, которое никогда не отвечает на просьбы.
Теперь-то они познают все на собственной шкуре.
Смотритель семетерия не решился даже выйти из дома и трусливо наблюдал из окна, как вдали, на фоне серого дождливого неба, нависшего над речным обрывом, воющий, хрипящий, орущий белый волк разрушает то, что искусные мастера создали здесь за много лет до его рождения.
Ломать, чтобы не думать. Ломать, чтобы избавиться от чувства несправедливости. Ломать, чтобы наказать. За утраченную чистоту и свет, за то, что стоял на коленях, за то, что верил. За то, что все это — вранье. Все, что его окружает. Если бы мог, Кристоф разрушил бы весь мир. Весь этот мерзкий, неправильный, полный жестокости мир, в котором брат мог поднять руку на брата, сильный пользовался своим преимуществом, чтобы обидеть слабого, репутация считалась важнее денег, а деньги — важнее любви. И свое лицо бы он тоже разрушил так же, как расколол каменные головы безжизненных святых, просто чтобы не походить на Димитрия, на которого с ранних лет мечтал быть похожим. Как он мог желать быть похожим на это чудовище? В подземном мире за предательство своих положена смерть. В мире аристократов о таком просто не принято упоминать вслух в обществе. Все восхищение и благоговение и перед братом, и перед святыми вдруг с не меньшей обратной силой стали ненавистью и отвращением.
Когда рассвет осторожно тронул небосклон, аллея перед семетерием превратилась в поле, усеянное лишь отколотыми мраморными глыбами. Массивные квадратные постаменты напоминали голые надгробные плиты, оставшиеся в память о тех, кто когда-то попирал их. Человеческое тело Кристофа дрожало от холода и было сплошь покрыто грязью. Скользкой, черной рукой он поднял ближайший щербатый осколок и провел острой гранью по своей щеке. Еще. И еще. И еще.
Он хотел стереть это лицо, чтобы перестать видеть в собственном зеркальном отражении Димитрия.
Или самого себя.
На этот раз Рыба появился раньше, чем плохая компания сумела найти Кристофа за очередным подземным поворотом. Здоровенный мужчина сонно поскреб пятерней затылок и зевнул, всем видом показывая, что совсем не рад раннему пробуждению.
— Имя, — мрачно произнес Кристоф, слушая шорохи в тишине переходов и гадая, есть ли среди звуков шаги Ласки или нет. — Мне нужно только имя. Больше ничего.
Он не мог убить собственного брата — не мог уподобиться чудовищу, которому когда-то чуть ли не поклонялся. Но он мог убить кого-то еще. Рыба внимательно изучил его грязное кровоточащее лицо, не менее испачканную одежду, перевел взгляд на дрожащие руки.
— Ты очень плохой вор, — неохотно разлепил он губы, — а она — очень хорошая врунья.
— Имя.
Но даже рычание, разлетевшееся далеко по коридорам, не заставило старейшину свободного народа испугаться.
— Ищи среди своих. Я все сказал, — бросил он и отвернулся.
Ищи среди своих, сказал ему Рыба. А кто они — "свои"? Хозяин портовой таверны уже нет-нет да угощал его кружечкой эля просто так, "за хорошую погоду", девушки, которые работали на Рыбу, улыбались при встрече. В огромном здании парламента отцовское кожаное кресло с высокой спинкой терпеливо ожидало будущего нового владельца, а маленькая дочь канцлера послушно приняла мысль, что выйдет замуж в шестнадцать лет.
Город просыпался, наполнялся утренним шумом и суетой, но Кристоф обнаружил, что знает, как добраться с одного его конца на другой незамеченным, выбирая наиболее тихие улицы. Раньше, до встречи с Лаской, он этого не ведал и даже не рассчитывал, что подобные знания когда-либо понадобятся. Богатенькому чистенькому лаэрду, "сахерному" мальчику вообще редко приходится бродить пешком. От этой мысли шрам в месте, где Димитрий проткнул ему грудь, болел. Кристоф то и дело машинально потирал его, хоть и понимал, что на самом деле никакого следа там уже не было. Странно, но в то же время он совсем не чувствовал жжения в разодранном лице, словно внешне все его тело онемело.
За горсть монет уличные мальчишки отвлекли привратника, и тот побежал за ними, потрясая кулаками и оставив свой пост у ворот особняка. При помощи двух отмычек Кристоф взломал входную дверь — Ласка показывала, как делать это, когда они как-то ночью совершили набег на винный магазинчик возле набережной — и вошел внутрь одновременно с утренним перезвоном в обоих темплах.
Возможно, именно из-за гудения колоколов служанка, дородная женщина в годах с повязанным вокруг необъемной талии передником и красными натруженными руками, сначала его не заметила. Она пересекла холл и только у самой двери вдруг вздрогнула и обернулась. И открыла рот, собираясь закричать, когда увидела человека с покрытым засохшей грязью лицом, притаившегося у порога.
И не закричала, когда в руке Кристофа появилась крупная купюра. Тяжело дыша от волнения, она смотрела на него круглыми глазами, пока он, крадучись, приближался к ней, прижав палец другой руки к губам в знаке молчания. Взгляд метнулся на деньги, на страшное, перепачканное мужское лицо и снова — на деньги. Ни звука не сорвалось с ее губ.
— Если не станешь поднимать шум, пока я не уйду, оставлю вон там для тебя еще одну такую же, — шепотом пообещал Крис, указав на столик для сумок и перчаток, который стоял рядом с подставкой для зонтов.
Она несмело кивнула, а он улыбнулся, не обратив
