«Теперь я признаю, что ты прав, — писал Хинта в ответ, — но думаю, мы таки должны кое-что читать сами. Не для того, чтобы обогнать Ивару, и не для того, чтобы удивить его — а просто ради нашей самостоятельной заинтересованности в этом вопросе. Мой выбор склоняется в пользу «Пролегомен к онтогеотике» Тила из Мадува, которую ты предложил вчера».
Эта книга, выисканная Тави, была учебником — но не обычным учебником, а своего рода прародителем всех учебников новой эпохи. Мадув давным-давно исчез, но когда-то представлял собой небольшое поселение, оказавшееся на пути Экватора. Великая Стена прошла сквозь улицы Мадува и навсегда изменила облик этого места — ради строительства были переселены сотни людей. Тил, полное имя которого кануло в веках, жил в Мадуве во времена последних ледников и последних аккордов затихающей войны, а дед его, долгожитель, уцелевший в десятилетия голода, конфликтов и катаклизмов, помнил свое детство, прошедшее под гром величайшей стройки всех эпох. Пользуясь воспоминаниями старика, Тил написал довольно необычную книгу, в которой сформулировал основополагающие законы новой науки — онтогеотики. Считая ее вполне доступной для всеобщего понимания, он предложил ее в качестве школьного учебника. Новая наука начала жить, при этом последующие поколения ученых опровергли почти все идеи Тила, и со временем стали признавать за ним лишь то, что он ввел сам термин «онтогеотика». Учебник Тила был забракован, на смену ему пришли более актуальные пособия.
Но Хинту не очень волновали все эти подробности. Он выбрал книгу Тила по двум причинам: во-первых, она была написана простым языком; во-вторых, одна из ее глав так прямо и называлась — «Аджелика Рахна». Несколько раз Хинта пытался перескочить вперед и прочитать лишь ту одну, интересующую его главу, но вскоре понял, что даже эта книга, при всей ее простоте, устроена так, что ее не удастся читать с середины. Мальчику пришлось вернуться в начало учебника и осваивать его последовательно, как того желал бы сам Тил. Вчитываясь в этот текст, Хинта ощущал себя весьма необычно — он узнавал и не узнавал ту науку, которой его учили в школе. Все понятия казались смещенными, перевернутыми, дикими.
«Иногда мне кажется, что это лженаука, — писал Хинта для Тави, — а иногда я бываю глубоко тронут тем, насколько просто и красиво этот человек излагает свои идеи. Да, современная онтогеотика выглядит куда более точной и выверенной в своих формулах. Но цена этой точности оказалась слишком высока. Мы разучились смотреть на мир свободным взглядом. Формулы стали лучше, определения — хуже. Процессы, идущие в природе, больше не вдохновляют нас на поэзию. И что хуже всего — все наши учителя, за исключением Ивары, не знают, как учить. Я думаю, неправы все. И я хотел бы, чтобы учебники стали чем-то средним между пролегоменами Тила и теми книгами, по которым детей учат в современных школах. В нынешних учебниках только ответы. Настоящий учебник должен состоять из вопросов и давать ученику право изучать предмет самостоятельно».
«Мне интересно, что еще ты найдешь в этой книге, — отвечал Тави, — но уже твоя реакция на первые главы очень впечатляет. Посмотрим. Я устал от нашей переписки. У меня все больше идей, но нет желания ради них терзать терминал. Я хочу поговорить с Иварой открыто. И уверен, скоро я буду говорить — осталось додумать лишь несколько деталей».
И действительно, исполняя свое обещание, он скоро начал новый большой разговор. Это произошло в тихие утренние часы, на пятый день их пребывания в больнице. Они все уже позавтракали. Ивара отдыхал, отложив в сторону свой терминал, Хинта бесцельно бродил по палате, а Тави, болтая босыми ногами, сидел на краю своей высокой койки.
— Несколько дней назад, когда я был очень плох, Хинта задал свои четыре вопроса, — сказал он. — Теперь я хочу задать свои четыре вопроса.
На несколько мгновений повисло молчание. Ивара почти незаметно улыбнулся. А Хинта вдруг ощутил странное напряжение. Он осознал, что совсем не может представить эти новые четыре вопроса — но догадывался, что Тави обгоняет его, как Ивара обгоняет их обоих. Это было немного тяжело — предчувствовать, что окажешься последним среди любимых друзей. И в то же время Хинта не хотел соревноваться с Тави за второе место в их маленьком кругу. Не так давно они уже ссорились, уже обвиняли друг друга во вторичности — все это было слишком отвратительно, чтобы разыгрывать вновь.
— Задай, — наконец предложил Ивара.
Тави посмотрел на Хинту.
— Мои вопросы не могли бы появиться без твоих вопросов. И без ваших с Иварой общих ответов они тоже не могли бы появиться. Каждый из наших больших разговоров все для меня переворачивал. И сейчас будет новый разговор. Потому что я дошел внутри себя до точки, где снова необходимо все перевернуть.
Ивара кивнул. Хинте показалось, что даже учитель озадачен таким началом. А Тави продолжал говорить — легко, и не переставая болтать ногами.
— Больше всего меня занимали Аджелика Рахна. Я никогда не был таким, как Хинта. Я имею в виду, что я не любил технику, механизмы, микросхемы. Это все чуждый для меня мир. Сказка или реальная история, мы не знаем и не можем знать точно, насколько правдив тот миф о возникновении Аджелика Рахна, который ты, Ивара, пересказал нам с Хинтой на руинах школы. Но кое-что в этом мифе меня поразило: любовь первого представителя искусственного народца к больному мальчику. И важна здесь не только любовь. Любить мало. Надо еще иметь способность выражать любовь. Демонстрация любви должна быть понятной и адекватной, чтобы тот, кого любят, ощутил любовь, согрелся в ее лучах, стал счастлив. В каком-то смысле демонстрация любви может быть действенной, даже когда самой любви нет. Я хорошо знаю это по своим отношениям с матерью.
Ивара взмахнул рукой, останавливая его.
— Ты прав
