— И как бы ты узнал?
— Лекарства. Я выписал их названия. Файл теперь у меня в портативном терминале. Если найти к ним описание, я буду знать, от чего они, и можно ли их использовать как наркотики. В любом случае, если я это сделаю, то масса вариантов отсеется. Но могу ли я? Я уже влез в ее личное пространство, в ее личную жизнь — туда, куда она меня не пускала, и, возможно, не пускала именно потому, что любила. Хинта, как я могу и дальше нарушать эту границу?
— А жить, не зная — это ты сможешь? Что, если ей нужно больше твоей помощи? Что, если она скрывает от тебя, что умрет в скором времени? И не важно, по какой благой причине она бы стала скрывать подобное — ты же не сможешь ничего делать, ничего планировать, пока не узнаешь правду! Ты привязан к ней. А она — и не важно, почему — не общается с тобой, как с равным, как с взрослым, в то время как ты уже взрослый.
— Ты думаешь, что посмотрел бы.
— Да. Обязательно.
— Ты пытался встретиться со своим отцом с тех пор, как тот устроил странную сцену в больнице?
— Это не одно и то же.
— Почему?
Хинта не сразу сумел найти ответ. Они стояли, мучительно вглядываясь в глаза друг другу. Ашайта кружился метрах в пяти от них. Кое-кто из людей за ним наблюдал, но на их лицах был только интерес и никакой враждебности, а потому Хинта не мешал брату танцевать.
— Это, — наконец, произнес он, — как если бы ты в лоб спросил свою мать, чем она больна. Но ты ведь не спросил. Если бы я мог лучше понять маленькое безумие отца, не встречаясь с ним — я бы так и сделал. Если бы я мог заранее узнать ближайшее будущее своей семьи… я бы его узнал.
— Извини, — попросил Тави. — Кажется, я стал злым, сам немного обезумел от всего этого. Я будто нападаю на тебя. А я этого вовсе не хочу. Свое горе не мешает хорошему человеку сочувствовать чужому.
— Нет, не нападаешь. Ты просто ищешь ответ, как тебе поступить. И само собой, ты смотришь на других, в том числе на меня, анализируешь меня, чтобы понять себя. Так все делают.
— Ты прав. Но ответа я не нахожу.
— Так не ищи его. Не мучай себя этикой.
Тави поднял на него тяжелый взгляд.
— Этики здесь нет, — настоятельно сказал Хинта. — Есть твоя жизнь. И тебе нужно ее защищать. Ты не найдешь легенды о том, как поступил бы Джилайси, когда он был мальчиком, а его мать неизвестно чем болела и неизвестно о чем лгала.
— Ирония в том, что Джилайси был жестоким мальчиком, совсем не таким, как я. Из него растили воина-патриота. Он убивал. А когда крови стало слишком много, он сошел с ума. И через свое безумие он сломался и стал моим идеалом. Человеком, который защищает всех.
Хинта примолк. Потемневшие глаза друга гипнотизировали его.
— Мне же любая моя неадекватность будет угрожать обратным. Я хорошо начал, а значит, могу плохо кончить. Я чувствую, что Ивара знает это про меня. Вот почему мне нельзя сильно ошибаться — я и так слишком часто ошибаюсь в мелочах. Мне нельзя делать выбор, который поставит меня вне морали.
— Тави, ты себя мучаешь, и думаю, зря. Давай я посмотрю на терминале брата названия этих лекарств. Там отличный медицинский справочник.
— Ты же не живешь дома.
— Мы с матерью перетащили его терминал к Фирхайфу. Она на этом настаивала, потому что суеверная. Ей кажется, что отец скорее придет в себя, если все обставить так, словно мы уезжаем из дома навсегда. Но в любом случае, Ашайта, возможно, будет одним из очень немногих детей в Шарту, кто не потеряет этот месяц учебы.
— Ладно. Посмотри. Я вечером пришлю тебе файл. И спасибо.
Хинта горячо кивнул.
— Но из всего, о чем мы говорили, я пока так и не понял, как ты пришел к выводу, что Ивара — точно не твой отец?
— Это отдельная история. Помнишь, Ивара сказал, что он, как и я, амбидекстр, и что это не передается по наследству? Вчера, уже после обыска у матери, я пошел в больницу, нашел того медика, который принял нас с Иварой за отца и сына, и попросил его уточнить насчет амбидекстрии.
— И он согласился?
— Он меня пожалел. Когда он понял, что для меня все это значит, он сделал больше: прогнал оставшиеся в больничном архиве образцы моей крови и крови Ивары через генный компьютер. Машина показала, что мы даже не дальние родственники. Но она показала и кое-что еще. При всех наших базовых различиях, кое-какие общие свойства у нас есть. Мы оба — хару. И, что, возможно, даже более значимо, у нас одинаковое окончание модификатора келп-тла в ДНК.
— То есть, ты, как и он, не сможешь позаботиться о себе? Возможно, твоя мать копит лекарства для тебя?
— Хару могут позаботиться о себе. При этом они неизлечимы — копить лекарства нет смысла. И да, к двадцати годам мне, как и Иваре, придется каждые несколько дней показывать свой скафандр специалисту. Но послушай, Хинта, меня здесь волнует другое! Мы с Иварой не родственники по крови, и никаких претензий на этой почве у меня к матери быть не может — она не спала с ним, не от него я был зачат — но мы с Иварой будто бы родственники по келп-тла. Если бы я только лучше понимал природу этого гена!
— Искусственный ген адаптации.
— Да. Это известно. Но даже этот медик — а у него есть образование, о котором мы с тобой можем пока лишь мечтать — даже он только развел руками, когда я его об этом спросил. Никто не понимает келп-тла до конца. И я уже не удивляюсь, что этот ген стал своего рода мифом, хотя он реально есть в крови каждого, и самый обычный генетический компьютер может полностью его просмотреть.
— Ты сказал Иваре?
— Я не могу. Не хочу, чтобы он знал,
