Земля в иллюминаторе (СИ)

так. Он не ставит себя выше чьих-то проблем или выше жителей Шарту. Он просто вне. И это потому, что у него много своих, совершенно особенных проблем. У него особенная болезнь, особенное горе, его жизнь полна особенных трудностей. У него куда больше слабостей и уязвимых мест, чем у любого другого взрослого мужчины, живущего в этом поселке. Он человек, которому нужен постоянный присмотр. Ему бы в университете с книгами сидеть. Но у него не получилось жить так, как он мечтал. Ужасные обстоятельства вынудили его на одинокое безумное путешествие в наш далекий и дикий край. Любое дело дается ему с трудом. Даже говорить с нами ему тяжело. Он держится одной лишь волей. Но воля не делает человека менее ранимым. Она просто позволяет двигаться вперед — даже тогда, когда ран уже слишком много. А людям иногда надо ломаться. Прости, но вот твой отец — он такой. У него мало воли, и он быстро сдается. Ему плохо — он начинает пить, халтурить, безумствовать. Но он может себе это позволить. У него всегда есть время, которое он может потратить впустую, всегда есть путь для отступления и побега. Люди вокруг и сам местный уклад страхуют его.

— Да, — кивнул Хинта. — Наверное, какой-то своей частью я всегда это понимал. Вот почему я так разозлился, когда отец взял деньги у Ивары.

— Тогда ты видишь, что Ивара не мог выбирать. На самом деле он никуда нас не ведет и ничего от нас не хочет. Это мы пристали к нему и стали помогать. А он не может нас оттолкнуть. Потому что он страшно одинок, болен и слаб. И я ненавижу себя за то, что полез к нему. Потому что, если бы я добился своего, это было бы против справедливости. Это был бы нечистый союз. Я бы просто воспользовался его ужасным положением.

Хинта придвинул второе кресло, сел напротив.

— Знаешь, все это сложно. Вы двое — слишком сложные. Для меня, так точно. Это не значит, что я хочу чего-то другого, кого-то другого. Просто я хочу, чтобы все, наконец, стало хорошо. Хотя для этого, наверное, слишком поздно. Но иногда я совсем не могу понять тебя, или его, или вас обоих.

— Все ты понимаешь.

— Нет, не понимаю. Даже сейчас… Ты говоришь, мы для него обуза. Тогда почему мы здесь? Разве из этого не следует, что мы должны уйти?

— Поздно, — просто сказал Тави. Они замолчали. Ашайта, дирижируя руками, ходил вокруг; иногда он словно гладил старших мальчиков по голове, спине и плечам — но не касался, а обводил руками. Хинта угрюмо ссутулился, в глубине души понимая, что Тави прав: здесь, там, везде. А сам Тави вдруг поднялся, пересек комнату, остановился перед барельефом двуликого Джилайси, протянул руку и кончиками пальцев коснулся щеки своего кумира. Хинту потрясла нежность этого жеста.

— Ты чего?

— Просто я все чаще думаю о нем. Весь его путь — кровь и боль, битвы и потери, жизнь вне дома, страны, иногда без имени. Но, кажется, он не знал самой разрушительной человеческой эмоции — этого чувства горечи, направленного вовнутрь. И сейчас я больше, чем когда-либо, хочу быть таким, как он. — Тави повернулся к Хинте. — Ты сказал, мы с Иварой слишком сложные? А я думаю, мы простые. Все мои чувства мне понятны. У меня внутри светло и ясно, словно я огонь проглотил. Никакого тумана. Только эта ясность жжет ужасно. Когда мне стыдно — я знаю, почему. Когда мне больно, я знаю, отчего. Когда люблю — знаю, как и за что. И Ивара — он такой же. В этом ужас. Наши души как прямые дороги. Они не переменчивы. И мне не изменить его чувств, его решений. Так же, как не изменить своих.

— А я, наверное, темный внутри.

Тави слабо улыбнулся.

— Ты хороший друг. Спасибо. Мне уже чуточку легче. А было совсем плохо.

Хинта упрямо помотал головой, словно отказываясь признавать все происходящее.

— Замки, — вспомнил он. — Я так и не понял, зачем ты решил все перекодировать. Думаешь, мама вернется?

— Нет.

— Ну и?

— Ради нашего дела, — уже с совсем другим лицом объяснил Тави. — Твой отец выходит из больницы. Значит, твой гараж нам больше не послужит. Но мы не закончили с Аджелика. Кроме того, у нас теперь есть еще и омар, которым тоже надо заняться. Могут появиться и новые находки. Я решил, что из моей квартиры получится отличная лаборатория. Квартира Ивары не подходит, потому что она все еще собственность Шарту, и нас заметят, если мы станем туда слишком часто ходить. А моя квартира теперь полностью принадлежит мне, и никому нет дела до моих гостей. Думаю, мама сюда больше никогда не придет, но если мы согласимся устроить здесь новую лабораторию, одной уверенности мало; нужна стопроцентная гарантия, что эту дверь сможет открыть лишь один из нас.

— Разумно. А Ивара согласен?

— Да.

— Тогда пойдем. Я с ума сойду, если не займусь делом. Не волнуйся, я не потревожу его сон. Перекодировать замки можно без особого шума.

— Уверен? А твой брат?

— Отведи его на кухню, угости. Справишься?

— Он почти моя семья.

От этих слов Хинта почувствовал себя странно. Ему показалось, что он чувствует пульс — словно энергия Экватора все еще была в них, между ними, в их сердцах, нервах. А, может, это и была любовь — та, о которой говорил Тави, и о которой он сам, Хинта, не умел думать и говорить.

_____

Уже заканчивая перекодировку автоматики шлюза, Хинта услышал за спиной какой-то звук. Он обернулся и вздрогнул: в полутора метрах от него, держась за стену, стоял Ивара. Его лицо выглядело изможденным: улыбка стала призрачной, скулы осунулись, лоб, словно гладкая кость, белел в полутьме прихожей.

— Давно ты там?

— Только подошел. Я спал.

— Знаю. Тави просил меня не шуметь.

— Оберегал мой сон?

— Да. — У Хинты неожиданно возникла уверенность, что Ивара пытался сбежать — тайком уйти прочь из квартиры Тави и подняться к себе.

— Уже день, да? Середина дня, наверное.

— Я бы сказал, еще утро. Я здесь только час. Тави пригласил меня ради замков. Ну и рассказал про свою мать.

— Да, дикая история. А он где?

— На кухне, с Ашайтой.