— В университет Кафтала, — неожиданно сказал Тави. — Сможем мы туда поступить? Учиться там, где учился ты?
Хинту этот поворот ошеломил. До сих пор мечта о Литтаплампе казалось ему столь же призрачной, как мечта о походе в Акиджайс или полете на Луну. Он помнил, как несколько месяцев назад Тави говорил о том, что звездный ветер открывает все двери, преодолевает все границы, облегчает странствие не только через миры, но и внутри миров. Тогда Хинта отнесся к этим словам скептически. Но внезапно выяснилось, что Тави все это время был прав в своей смелости. И теперь, ломая последний психологический барьер, он делал свою мечту конкретной. Он уже не просто хотел перебраться через стену Экватора, он думал о том, как сможет учиться и жить под куполом директории Кафтал.
— Не знаю, — сказал Ивара, — и ты знаешь, что я не знаю. Ты еще школьник. Чтобы ты смог поступить в университет, надо будет пережить годы, сделать много дел. Кроме того, как я уже сказал, нам станут противодействовать очень могущественные люди.
— Но за нас будут родители твоих друзей.
Ивара качнул головой.
— Трудно предсказать, как они себя поведут. Даже если они помогут, союз с ними будет совсем недолгим. Их единственный интерес состоит в том, чтобы вернуть тела своих детей. Когда тела окажутся у них, я стану не нужен.
— А благодарность? — удивился Хинта.
— Благодарность? Я не говорил об этом, но многие из родственников моих друзей меня ненавидят. Они до сих пор винят меня в том, что я сбил их сыновей с правильного пути. Кое-кто в лицо называл меня убийцей. Вернуть тела — мой долг, но спасибо в ответ я не услышу. Для них я ренегат, бунтарь без прошлого и будущего, шарлатан, безумец, совратитель, сектант. И уже сейчас я знаю, что когда попрошу от них ответных услуг, они назовут это грязным вымогательством.
— Кто называл тебя убийцей? — спросил Тави.
— Родители Амики, — словно бы через силу ответил Ивара. В комнате воцарилась тишина, которую нарушал лишь звук мерного постукивания металла о металл — это Хинта отложил лезвие и взялся за зубило, чтобы выбить слежавшуюся ржавчину из самых глубоких и неудобных щелей стального скелета. Продолжая работать, он некоторое время размышлял о несправедливости. Родители Амики были несправедливы, и мать Тави, и директриса Гарай. Несправедливость была ложью, направленной против самой очевидности, прозрачной, тривиальной, скучной, почти всегда связанной с худшими человеческими чувствами и качествами. Из-за этого о ней невозможно было долго говорить, ее содержание исчерпывалось несколькими словами. Она вызывала возмущение, но уже очень скоро на смену возмущению приходила немота.
Наконец, Хинта зачистил последнее крепление, отжал его, и крышка лючка слетела; из-под нее, словно кишки из раны, полезли провода и трубки, а вместе с ними выплеснулись миазмы трупной вони. Тави закашлялся. Ашайта остановился и зажал рот и лицо обеими руками.
— Что-то удалось? — спросил Ивара.
— Ну, внутрь мы попали, — бледным голосом отозвался Хинта.
Тави поспешил к пульту управления комнатой, чтобы включить повышенную вентиляцию, но от страшного запаха поздно было бежать. Цепенея от отвращения, Хинта заново осознал, что на протяжении последнего часа прикасался вовсе не к робо, а к останкам живого существа. Его передернуло, потом он сгибом локтя отер лицо, будто хотел убрать что-то невидимое со своей кожи, этот смрад смерти, который налип на нее сальной влагой, проник в ноздри и легкие. Но вот, плавно разгоняясь, зашумели турбины вытяжки, внутрь помещения хлынул поток свежего, пахнущего озоном воздуха, и дышать стало чуточку легче.
— Как странно… — подумал вслух Хинта. — Два не-человека, и я проник внутрь обоих. Один — воплощение красоты. Другой — воплощение ужаса. И в обоих случаях я словно чувствую боль, когда смотрю на их поломки. При этом омара я все равно ненавижу, и убил бы его, если бы он угрожал кому-то из людей. Но я уже не могу не думать о нем. Именно сейчас до меня вдруг дошло, что он ходил, переваривал, гонял кровь по жилам, чувствовал, думал… убивал. Я даже представить не могу, где он бывал, не знаю, на каком языке он проговаривал про себя свои мысли. Он правил пустошами, но умер, сорвавшись со стены Экватора. Осознавал ли он, насколько странный у него путь? Догадывался ли, что почти все его тело сгниет за год, но в герметичном ранце плесень будет цвести еще многие годы после его гибели?
— Ответы в нем, — тихо сказал Ивара.
— Я знаю, что ответы в нем. Просто… я никогда не пытался представить жизнь этих существ. То есть, нет, я пытался, представлял. Но я не думал о том, каково быть одним из них. Я представлял их снаружи. Я даже мог рассуждать о том, чего омары хотят от людей. Но я чего-то не чувствовал. Они всегда были очень далеко.
— Вот так и происходят войны, — сказал Тави. — Люди уверены, что знают достаточно, а при этом они не знают ничего. Омары, возможно, тоже уверены, что знают о нас все. Но и они ничего не знают. Потому что никто не преодолевает этот барьер. Мы не знаем, каково быть омарами; омары не знают, каково быть нами. Вспомни Аджелика Рахна из сказок. Вот он понимал, каково быть человеком. И с этого началась великая дружба. Мечтали ли бы мы оживить его сейчас, если бы не верили, что когда-то он сам мечтал давать жизнь людям?
— Мечтали бы, наверное. Но не так.
Потом пришел черед других лючков ранца, а когда с ними было покончено, Хинта надел перчатки и начал раздвигать пучки коммуникаций, чтобы подобраться к упрятанным под ними основным устройствам. Он действовал как хирург, открывающий рану: резал, растягивал, зажимал, подвязывал. Тави послушно ассистировал. Когда вонь усиливалась, им приходилось закрывать лица дыхательными масками. Однако они не сдавались, и постепенно в ранце образовалось свободное место, внутри которого было удобно работать. Еще через час работы нутро омара проветрилось настолько, что необходимость в масках отпала.
— Кажется… — пробормотал Хинта, — кажется, я нашел блоки с электроникой. Они целы, но они… странные.
— Странные?
— Они совсем как органы. Плавают внутри прозрачных кожистых пузырей.
Тави поднял лампу и, пересиливая себя, склонился рядом с Хинтой над омарьим нутром. Здесь всюду висели лохмотья чего-то белого, напоминающего плесень, или соединительную ткань, или,
