— Зря, — между вздохами боли бормотал Хинта, — зря ты остановил меня, Тави. Видишь, что вышло…
Вероятно, еще минута таких побоев закончилась бы тем, что и Тави, и Хинта получили бы серьезные травмы костей и внутренних органов. Но в этот момент к ним подоспела странная помощь. Это был Ашайта.
Пока длилась драка, малыш, оставшийся без присмотра, бродил в грохочущей темноте, спотыкаясь о вещи. Хинта не совсем правильно оценивал его состояние: Ашайта не боялся взрывов, огня, ночи. Но за последний час он часто плакал, потому что разделял чувства других людей. Он видел, как страдает его брат, как переживает Тави, замечал их усталость, раздражение, горе, боль, гнев, страх. Все их эмоции эхом приходили к нему, и он плакал, потому что не мог им помочь. Когда его несли, он хотел стать легче. Он хотел поскорее исчезнуть, чтобы не мешать им.
Он знал, что скоро должен исчезнуть. Что-то изменилось. Что-то придвинулось к нему. Он видел темноту — не вокруг, а какую-то другую, вторую темноту, ту, которая была под миром и между мирами. Он ясно знал, что там, в этой темноте, есть светлая прожилка — путь, вдоль которого следует идти. Всю жизнь он был на грани между миром брата и этой темнотой. Он болел, слюна текла у него изо рта. Он слышал, как пузырьки булькают у него в голове, чувствовал, как отказывает тело. В эти моменты слабости темнота звала его сильнее, чем обычно. Не так давно, когда он попал в больницу, темнота подошла совсем близко. Тогда он тоже видел в ней золотой путь. Но тогда все было иначе, чем сейчас, тогда золотой путь сузился, стал страшным, его перекрыли другие врата, у которых лежали нехорошие мертвецы с горящими глазами. Ашайта бежал оттуда, бежал назад и очнулся в больничной палате, рядом с братом и среди друзей.
Теперь он знал, что перед ним откроются вторые врата — хорошие. Он хотел пройти через них. Друзья брата тоже ходили там. А Ивара ходил там два раза. Ашайта видел это в сияющих цветах, которые сплетались у того на лице. Вообще в мире было много сияющего. Было плохое сияние, и было хорошее сияние. И все это сияние было началом того просвета, по которому следовало уходить под мир, в темноту. Ашайта любил танцевать, вплетать себя в эти линии. Он любил двигать звезды, сажать цветы, устраивать смерчи из крошечных светящихся листьев. Он любил музыку, потому что музыка была очень похожа на этот свет. Но никто, кроме него, не видел этой красоты. Хотя брат и друзья брата иногда видели что-то, словно призрак сияющего стелился для них вслед за его танцем.
Когда фигуры других людей наконец-то проступили во мраке, Ашайта обрадовался и двинулся к ним. Он был почти уверен — там его брат. Фигуры двигались, и он не знал, что это за игра и что за странный танец. Он бы танцевал иначе. Но разве это важно? Он просто вошел в их круг. Хинта первым увидел брата и попытался махнуть тому рукой, чтобы бежал. Но из его жеста ничего не вышло, а если бы и вышло, то малыш все равно бы его не понял. Круна, задыхающийся, ослепший от боли и ярости, попытался нанести Хинте очередной удар ногой и вместо этого попал по колену малыша. Ашайта упал, и только тогда хулиганы по-настоящему его заметили.
— Омареныш, — выдохнул Хорда. — Это же омареныш.
— Он что, пытался на меня напасть? — безумным свистящим шепотом спросил Круна. — Эй, ты, существо, ты можешь хоть что-то думать? Пришел спасти улипо-брата?
Ашайта лежал на спине. На его мокром подбородке серебрилась слюна, широко раскрытые глаза блестели за стеклом шлема. Он удивленно смотрел вверх — на просвет неба, в котором кружились снежинки.
— Не трогайте его, — простонал Хинта, — не смейте.
— Не трогать? — Круна стоял, наклонившись вперед, уперев руки в колени, как обессилевший борец в финале поединка. — А я вот думаю иначе. Это как раз вас двоих мы можем не трогать. А его мы тронуть должны. Это же все из-за него. Если бы его не было, то даже вы двое были бы сносными пацанами. Таких, как он, просто не должно быть.
— Он не виноват в том, что он такой, — сказал Тави.
— Заткнись, — ответил Гиди.
— Да, — продолжал Круна, — он не виноват. Виновата его семья. Они должны были убить его. Или бросить в пустошах. Не сейчас, а давным-давно, может, в тот самый день, когда это уродилось у их гребаной предмутантной мамаши. Поэтому я называю вас трусами. Вы, Фойта — слабаки и трусы, недостойные нашей общины. И не только я так считаю. Правильно, Гиди?
Наступила пауза. Круну качало, как пьяного.
— Правильно, Гиди? — повысив голос, снова спросил он.
— Да, — наконец, откликнулся Гиди. — Они должны были его убить. Но, похоже, Хинта готов убить нас, но только не своего брата.
— Именно. А что ты думаешь, Хорда?
— А если да, то что мы тогда будем делать? — испуганно, настороженно спросил Хорда.
— Не будь ссыклом, — страшно прошептал Круна.
— Я не…
— Дай прямой ответ, — потребовал Гиди. — Такое можно решать только вместе.
Хорда что-то пролепетал. Рядом рванул взрыв, и его слова утонули в грохоте проседающей стали.
— Что ты сказал? — переспросил Гиди.
— Ладно, да!
— Хинта, — окликнул Круна. — Эй, Хинта…
Хинта лежал, дрожа, скорчившись, стараясь унять растекающуюся по животу боль. Круна разогнулся и потрогал Ашайту ногой. Не ударил, а просто надавил тому на живот.
— Эй, Хинта, я знаю, что нам делать. С тобой и с ним. Бить тебя бессмысленно. Тебя надо исцелить. А чтобы тебя исцелить, нам надо убить его.
— Нет, — прошептал Хинта.
— Парни, кто готов?
Хорда и Гиди молчали. В эту минуту на улице и вообще повсюду вдруг наступила относительная тишина. Обстрел кончился, лишь один пулемет трещал где-то далеко на западе.
— Ведь эти улипки хотели нас убить. Меня особенно. У них, конечно, не вышло. И
