Тави тоже оглянулся на Ашайту. Тот встретил его взгляд кристальной безучастностью своих глаз — он не слышал их разговор, так как они закоротили канал связи друг на друга.
— Ты не представляешь… — сказал Хинта, — хотя нет, прости, только ты это и представляешь — сколько всего я хотел бы успевать! Но они обычно не дают мне и трех часов настоящей свободы — вешают на меня брата, работу по дому, наши машины. Половина их обязанностей — на мне.
Ашайта таким родился. Когда он еще был в утробе, их мать, Лика, попала в катастрофу и надышалась атмосферным воздухом. Отравление вызвало у Ашайты мутацию; его мозг и тело стали иными, чем у всех остальных. Мир представлялся ему чем-то странным: он все время танцевал в нем, мурлыкал, пел и плыл, играл в игры, понятные лишь ему одному. Сейчас, сидя в сетчатом кузове на спине Иджи, он плавно и красиво поводил в воздухе руками — словно дирижировал несуществующим оркестром или мог ощутить ветер сквозь искусственную кожу скафандра.
— Твои родители — несчастные, — сказал Тави. — А моей маме всегда очень везло. У нее была легкая жизнь. Она сама так говорит. Поэтому мне не стыдно, когда я на нее сержусь. Мой отец до сих пор присылает ей деньги с той стороны. Она могла бы вообще не работать, но работает и получает больше других.
— Да, — с неожиданным гневом ответил Хинта, — мы не знаем, какой бы она стала, если бы на нее обрушилось горе. Но это не значит, что на ее фоне нужно прощать моим предкам их отрешенное ленивое уныние. Иногда люди берут себя в руки и закаляются в бедах, как сила героев закалялась в битвах. А иногда люди падают и позволяют жизни себя тащить. Но они не имеют на это права. Ладно, я согласен делать массу вещей — в конце концов, я сын бедных фермеров, таким, как я, приходится с детства брать на себя часть хозяйства. Но они бросают Ашайту, оставляют его со мной все чаще и чаще. Им как будто все равно, что с ним будет. Но я же знаю, что ему нужна другая забота, не только моя. А они трусливо спасают себя, потому что поверили, что Ашайта через несколько лет все равно умрет!
Тропа сузилась и пошла вниз. Поля фрата и треупсы теперь стали ближе — уже было видно рубчатые складки на треугольных шляпках грибов.
— Я боюсь за маму, — вдруг признался Тави. — Вот твои родители не ходят в ламрайм. Что, если в этом все дело? Что, если так и наступает слом? Можно и без горя стать равнодушным, уйти в работу, а потом вообще забыть, как и зачем живешь. Вдруг с ней это произойдет? Истории про героев нужны людям, чтобы равняться на кого-то, кто увлекает за собой вперед и вверх. А она больше не стремится вперед и вверх. Она все реже смеется. Она как будто не такая живая, какая была год назад. Я не хочу, чтобы она гасла.
— Эрника Руварта, — сказал Хинта, — не погаснет. Ее сын, Тави Руварта, не позволит ей этого.
— Но Хинта Фойта не может зажечь своих родителей обратно.
Хинта выдержал эти слова.
— Мы разные. Я лучше нахожу язык с машинами, а ты — с людьми. У меня нет сил зажигать людей, а у тебя — есть. Они есть у тебя даже тогда, когда ты сам об этом не помнишь. Ты зажигаешь меня.
— Спасибо, — смущенно поблагодарил Тави. На руке у Хинты запищал самодельный датчик, и он вскинул запястье к лицу.
— На нас идет тендровый туман. Теперь понятно, почему колет глаза.
— Скафандры? — уточнил Тави. Хинта кивнул, и включил защитный экран; Тави надел назад шлем, и оба ощутили, как на смену движениям ветра приходит прохладный покой кислородно-азотной смеси.
_____Хотя стена Экватора оставалась абсолютно прямой, скалы, возникшие у ее подножия, были неровными, и тропа петляла, повторяя их форму. Было на ней место, где особенно большой утес выступал из общего монолита скал в поля. Местные жители называли эту точку пути Слепым Изгибом: пока путник не проходил мимо утеса, он не мог видеть, что его ждет впереди.
Когда ребята миновали Слепой Изгиб, у Тави из груди вырвался вздох восхищения.
— Я не ходил вдоль Экватора с прошлого лета. А сейчас вспомнил, как здесь красиво.
Перед ними была тихоходная дорога — широкий рельс из перламутрово-белого пластика переползал через восьмисотметровую стену Экватора и, свиваясь пологими спиралями, устремлялся вниз, чтобы затеряться среди фратово-треупсовых полей. Парящая дорога держалась на системе прямых прозрачных опор, похожих на неспособные растаять глыбы льда; солнечные лучи раскалывались в стелах, как в призме, и на скалы падал хаос разноцветных световых полос. Это был основной транспортный канал, который связывал родной поселок ребят, Шарту, с городом Литтапламп, расположенным с противоположной, северной стороны Экватора.
— Смотри, — сказал Хинта, — поезд.
— Точно, — обрадовался Тави. — Нам повезло.
Поезд шел с той стороны Стены и едва перевалил через вершину. Снизу было видно, как по бокам от рельса движутся скользящие пластиковые захваты. Все это строили по особой технологии, без использования металла, потому что сильные магнитные поля над медной стеной останавливали любую обычную машину. Другой транспорт здесь просто не смог бы существовать.
Хинта и Тави, не сговариваясь, ускорили шаг, чтобы подойти к дороге раньше, чем тихоходный. В одном месте спираль шла на уровне с тропой, и там было что-то вроде маленького перрона — аварийная платформа, на которую в случае чего могли сойти немногочисленные пассажиры.
— Ты говорил, с машинистом можно перекинуться словом, — возбужденно напомнил Тави.
— Да. Старик Фирхайф, он добрый — ну, знаешь, он обожает, когда люди в полях ему машут, и сам машет в ответ. Когда я был совсем маленький — еще до того, как мы с тобой познакомились — моя мать болела, а отец работал на погрузке фрата, и ему не с кем было меня оставить. Пока отец грузил, Фирхайф присматривал за мной, даже сажал за пульт поезда.
— Здорово.
— Да, хорошо было.
Поезд, длинный-предлинный, журчал, будто лента промышленного конвейера. Локомотив уже спустился на три спирали вниз, а конец состава еще только перевалил через Стену. Конструкторы стремились сделать вагоны предельно легкими,
