— Да, могу. Уже простил. Но если мы выживем, тебе придется подробнее объяснить мне, почему ты так сделал.
— Хорошо.
— А я виноват в том, что перестал видеть тебя и слышать то, что ты мне говоришь. И еще в том, что ненавидел тебя… — Хинта вдруг потерял уверенность в своих словах, и в то же время ему пришла в голову мысль, которая казалась яснее, чем все его переживания последних двух недель, — …в том, что завидовал тебе. Твоим ярким мыслям. Твоей храбрости. Тому, как тебя любит мать. И потом, когда это изменилось, я завидовал твоему одиночеству — оно казалось сильным и гордым. На самом деле, это никогда не была настоящая ненависть. Просто настал момент, когда мне стало больно от того, как я тобой восхищаюсь. И тогда…
Тави взял его за руку. Они встретились взглядом, и Хинта ощутил захлестывающую волну тепла, в которой так нуждался все это время.
— …тогда я попытался убедить себя, что тот Тави, которым я восхищаюсь, просто не существует. И все мои жестокие слова были об этом. Я не только себя, но и тебя хотел убедить в том, что ты не существуешь. И последним предметом моей зависти был Ивара Румпа. Он был слишком похож на тебя, и ты смотрел на него особенным взглядом. А я завидовал тому, что он какой-то нитью связан с тобой и только с тобой.
— Давай выживем, — шмыгая носом, сказал Тави.
— Иногда люди предпочитают прятать то, чему другие завидуют. Это нормально. Это почти что часть инстинкта самосохранения. Поэтому я не могу сердиться на тебя за то, что ты начал скрывать его от меня. А теперь давай выживем, — подытожил Хинта. Но прежде чем приступить к работе, он глянул вниз — у него было чувство, что Румпа пристально смотрит на них со дна опрокинутой комнаты. Однако с такого расстояния в темноте было невозможно понять, на чем сейчас сосредоточено внимание учителя, лишь его маячки мерцали где-то вдалеке.
— И как мы доберемся до этих баллонов?
— Сейчас придумаю. — Друг был с ним, и от этого Хинта ощутил иррациональную веру в свои силы. — Придерживай меня за ноги, когда я буду вставать.
Он втянул ноги вверх, оперся подошвами о ножки парты и сел на корточки. Потом, перебирая руками по стене, которая раньше была полом аудитории, он сумел выпрямиться в полный рост. Его сердце замирало от чувства высоты: стоять на ножках парты внутри лежащей на боку студии было все равно, что стоять на паре стальных штырей, торчащих из стены здания на высоте второго или третьего этажа. Хинта потянул руки вверх и почувствовал ветер. Ловушка, в которой они оказались, заканчивалась всего в полутора метрах над ним — за рваной сеткой пластиковых плиток и стальных прутьев было небо. Ячейки с восьмичасовыми баллонами находились немного ближе. Часть ячеек пострадала во время крушения блока; сквозь бреши в деформированном материале Хинта мог даже разглядеть блестящий цилиндр одного из баллонов.
— Если бы я мог прыгнуть…
— Даже не думай. Ты не попадешь ногами на опору. А я тебя не поймаю.
— Я это не серьезно.
Дополнительной проблемой было то, что ячейки с баллонами раньше располагались на высоте человеческого роста, и это означало, что Хинта не сможет дотянуться до них, пока стоит у основания парт. Ему нужно было выйти на самый край свой опоры.
— Тави.
— Что?
— Нужен прут. А еще лучше — прут с загнутым концом. Здесь много лома. Мы наверняка что-то найдем.
— Весь мусор упал вниз. Потеряем пятнадцать минут.
— Значит, прут надо найти наверху. — Хинта посмотрел на обломки той балки, которая в первые секунды землетрясения лопнула и продрала потолок, осыпав его осколками пластика. Вероятно, именно ее разрушение стало началом отделения их блока от школьного комплекса. Сейчас один из стальных обломков превратился в мостик, по которому можно было взобраться с крайней парты на самый верх, к брешам в небо. При одной мысли о том, чтобы воспользоваться этим путем, у Хинты от страха сводило желудок. Он инстинктивно боялся самой высоты, но еще больше его пугало, что он может соскользнуть вниз, разбиться не насмерть и потом долго и мучительно корчиться на глазах у людей, которым не безразличен. Он понимал, что его падение, если оно случится, замедлит их работу, и что из-за одной его ошибки, в конечном счете, погибнут все трое.
— Тави, у учителя что-нибудь получилось?
— Ивара, — позвал Тави, — у Вас есть прогресс?
— Все забито землей и мусором. Человеку тут не пролезть, даже ребенку. Но я буду копать.
Хинта вздохнул и показал на балку.
— Надо залезть туда.
— Она рухнет, как только ты на нее прыгнешь, — сказал Тави. — А даже если не рухнет, ты не удержишься на ней — у нее острые края. Нельзя доставать прут с таким риском. Мы придумаем другой способ. Я в нас верю.
Наверное, у Хинты сдали бы нервы, если бы Тави, наоборот, заявил, что безумный прыжок на арматурину — это отличная идея. Но узнав, что друг за него боится, Хинта, наоборот, внезапно успокоился. Он ощутил, что они поменялись местами: теперь он мог выйти на сцену, а Тави, напуганный, сидел в зале. Они уже помирились, но Хинте было совершенно необходимо сделать какой-то дополнительный жест, чтобы между ними восстановилось прежнее равновесие.
— Раз ты в нас веришь, то ты должен верить, что я удержусь на этой балке. Отпусти мои ноги.
Тави неохотно выполнил его просьбу. Хинта повернулся боком к полу, который стал стеной, и, опираясь на него, зашагал по ножкам парт. Он уже делал нечто подобное, когда пришел на помощь к Румпе. Однако, здесь, наверху, было совершенно не за что ухватиться руками.
— Только не на край, — предостерег Тави. Ближний край балки действительно казался ненадежным, и Хинта решил, что должен прыгнуть сразу на ее середину, а для этого нужен был небольшой разбег. Шагнув на ножки последней парты, он перестал опираться рукой о стену, ускорил свое движение и, оттолкнувшись ногами, сиганул вперед. Его прыжок вышел неловким, и он попал куда-то между краем и серединой. Устоять на балке было невозможно, поэтому Хинта скатился вниз и завис, судорожно обхватив рампу руками и ногами. Усталый металл качался и стонал под его весом, металлические занозы впивались в левую ладонь. Оглянувшись назад, Хинта увидел, что Тави тоже
