Возвращаясь к постели, Хинта нашел в себе силы задержаться у окна и несколько минут рассматривал Шарту. Улицы сдвинулись, некоторые полностью исчезли. Вдали, на окраине, штабелями громоздились непоправимо испорченные остовы зданий. С погнутых модульных конструкций снимали обшивку, чтобы за ее счет удешевить постройку новых домов.
— С тех пор, как я здесь, твой родной поселок был вынужден дважды обновить свой облик, — сказал Ивара, наблюдая за Хинтой. — Сначала он стал похож на место, где скоро будет война. А теперь он похож на место, где она только что закончилась. Как тебе все эти перемены?
— Мои родители всегда боялись трудностей и бедности. Поэтому они никогда не одобряли перемены, опасные моменты и сломанные вещи.
— Но ты ведь не твоя семья? — спросил Тави.
— Мне тяжело смотреть на побитый Шарту. Я вижу не разрушенные дома, а месяцы труда, которые теперь в них придется вложить. Но так видит только одна половина моей души. А вторая — она не знает. Я смотрю на поселок и не чувствую ничего. Нет, конечно, я не рад, что там все так плохо. Но я и не расстроен. Как будто это меня уже не касается.
— А что ты думаешь об этих переменах? — обращаясь к Тави, поинтересовался Ивара. — Ты ведь прожил здесь половину жизни. Меньше, чем Хинта, но не так уж мало.
— И эта половина была куда более сознательной, чем первая, — слабо улыбнулся Тави. — Я думаю, что этот клочок земли никогда не был дружелюбен к своим обитателям. Можно считать от момента, когда ты приехал, а можно от цунами тридцатилетней давности — здесь всегда было легко потерять все свое имущество и даже погибнуть самому. Но еще полгода назад люди здесь как будто спали. Они все делали вид, что на них толстая броня. За прошедшее время они вспомнили, что брони нет. Это заставило их проснуться. А пробуждение разоблачило уродство многих душ. Когда я смотрю в окно, я вижу разрушенный уют — и мне грустно. Когда я смотрю на людей, я вижу, что с них сорваны маски — и мне неприятно. Пожалуй, мое раздражение на жителей Шарту больше, чем мое сочувствие к ним. Я хотел относиться к ним лучше, но у меня не получается.
— А что ты думаешь? — вернул учителю Хинта.
— Что люди здесь слишком сильные и слишком упрямые.
— Слишком?
— Этот поселок тридцать лет назад полностью уничтожило цунами. Погибла электростанция, был поврежден каждый дом, склады размыло. Да, я изучил местную историю. Тогда в Шарту не осталось ничего ценного, за что можно было бы бороться. Собственно говоря, тогда не осталось самого Шарту. Но люди, погибая и мучаясь, отстроили его заново. Лишь малая часть общины прибегла к альтернативным возможностям и уехала в Литтапламп или на запад, в другие поселки.
— Они бы там были никем, — сказал Хинта.
— Они и здесь были почти никем. Ведь они потеряли почти все, что делало их кем-то. Ну а чтобы быть человеком, не нужно цепляться за место — можно быть им или стать им и в другом месте.
— Это как бессмертие, только не очень хорошее, да? — спросил Тави. — Шарту должен был умереть, но воскресает? И жизнь продолжается, хотя за это уплачена непомерная цена?
— Именно. Поэтому я и считаю людей здесь слишком сильными и слишком упрямыми. Они не меняются, даже когда у их дома отваливается последняя стена. Это землетрясение не убило поселок. Если такие удары начнут повторяться каждый день, местным жителям все равно понадобится десять лет и три с половиной тысячи землетрясений, чтобы они сдались. Я думаю, что тот сон, которым Шарту спал, как и эта кипучая восстановительная деятельность, которую мы сейчас видим за окном — части одного цикла. Поселок борется за жизнь, но живет он, чтобы быть разрушенным снова и снова. И все это знают. Но никто не думает, что можно отсюда уйти или потребовать от жизни каких-то более радикальных перемен.
— Выходит, все мы глупцы в четвертом поколении? — спросил Хинта.
— Вы не глупцы. Вы именно и только то, что я сказал: люди слишком сильные и слишком упрямые. А каждое новое поколение, боровшееся и умиравшее на этой земле, становится якорем, который мешает следующим поколениям поступить иначе. Накапливается инерция решений.
— Ты обиделся? — спросил у Хинты Тави. — Мы не хотели…
— Нет, — сказал Хинта, — я больше не обижаюсь на правду. Я знаю всех этих людей. Я знаю самого себя и своих родителей. Мы будем ворчать, и ругаться, но отстроим здесь все заново. Потому что так уже было. И большинство из нас совсем не задумается над тем, что произошло. И я бы все же назвал нас глупцами. Я бы хотел, чтобы мы изменились, хоть пока и не знаю как. И если другие меняться не станут — а они, пожалуй, не станут — то я буду меняться сам и для себя.
Изможденный долгим пребыванием на ногах, он поплелся к своей койке. Прошло сорок восемь часов после землетрясения.
_____Потом мальчики решились поесть. Каша, которую им привез робо-коридорный, оказалась сладкой и полной вкусных жевательных шариков-комков. Когда завтрак был окончен, в палате стало тихо. Хинте нравилось ощущать, как приступы тошноты постепенно сменяются робким чувством сытости. После двух дней борьбы, болезни и вынужденной голодовки его организм воспринял пищу как наркотик, так что вскоре он осоловел и задремал. А примерно через полчаса его разбудил непривычный звук: кто-то заставил автоматику двери палаты пошуметь — вежливо давал понять, что хочет зайти.
— Это не врач, — сказал Тави. — Медики просто открывают и входят.
— Но сейчас не приемные часы, — отметил Хинта. Все трое переглянулись. Ивара принял решение за остальных.
— Открыто, — пригласил он. К удивлению и радости Хинты, в палату вошел Фирхайф.
— Живы, — тщетно стараясь пригасить эмоции, произнес он.
— И Вы целы! — воскликнул Хинта.
— Ох, Хинхан, знал бы ты, как я был близок к гибели! Хотя ты, судя по виду, был к ней еще на десять шагов ближе. Да и друг твой тоже.
— Здравствуйте, — сказал Тави. Ивара тактично молчал — ждал, когда его представят. Несколько мгновений они молча рассматривали друг друга. Фирхайф выглядел непривычно: на платформе и за штурвалом тихоходного он всегда
