Так, стоп. О чем он вообще думаю? Какой еще к аражу компромат? Оно ему надо в чужие дела ввязываться?
Правильно, к аражу и игру, и…
А может, не такие и чужие?
Иришаль не такая, как ее брат… Она хорошая и…
Нет. Что за нарф? Придет же чушь в голову.
— Не кажется ли тебе, Такин, что тебя просто-напросто купили? — улыбнулся грейм своему отражению. — И за что? За "милый мальчик", пирожки с вишней и поцелуй в лоб?
И все-таки она не такая. Повезло Умару. Мать Такина вряд ли бы явилась в Центр, выяснять, что с ним. А вляпайся он в запасной ход, еще и порадовалась бы — некому будет позорить семью. Наверняка, Умару не твердили с самого детства, что он не так сидит, не так стоит, говорит не так, одевается, смотрит. И вспоминают о нем чаще, чем раз в месяц, когда надо сопроводить мать на очередной прием, к очередной "порядочной девочке из благороднейшего рода".
Бездна Рувала. Хватит себя накручивать.
А ведь мать действительно о нем не вспомнила. Такин же почти месяц здесь. Неужто прием перенесли? Или про него забыли окончательно? Хотя на такой подарок рассчитывать не стоит.
— Да пошли они все, — отражение послушно нахмурило брови и состроило злобную рожу. — Я никому и ничего не должен. Ни жениться, ни везунчикам всяким помогать, ни доклады Координаторам докладывать. Нашел тоже секретаря.
"Ты же понимаешь, мальчик, что я не просто так тебя в Центре оставил. Ты же понимаешь, что… Короче, следи и докладывай, на эмппы записывай. Как освобожусь, гляну".
Хотя это, в принципе, не проблема. Такин эти эмппы с детства подделывать… записывать умеет. Да как может сравниться банальная слежка с ежедневным отчетом мамочке. Поведение истинного благородного грейма, успехи и достижения, объяснение проступков и осознание недостойности своего поведения… Благородство благородством, а вот фантазию эти отчеты хорошо формируют.
— И вообще, за пирожки с вишней я не покупаюсь. Только за булки с клубникой и соленым сыром.
Араж.
Клубника и сыр…
Но этого не может быть. Такин ж съязвил тогда. Она спрашивала, что он любит. А он…
Мама никогда не пекла. А такие несочетаемые продукты и вовсе есть бы не стала.
А Иришаль принесла. С клубникой и соленым сыром. Вкусно. Такин никогда такое не ел.
Специально для него сделала? Нет, не может быть.
Или может…
Да кому до него какое дело? Где он и что с ним…
— Такин, милый, что с тобой?
Голос у двери заставил вздрогнуть и практически подавиться пирожком.
— Прости, — Иришаль подошла неслышно, как и всегда, и, виновато улыбнувшись, подала воды. — Наверно, пирожки плохо получились. Я первый раз такие готовила. Три дня сыр подбирала, чтобы лучше сочетался. Но, видимо, где-то ошиблась…
Грейма поправила выбившуюся из прически парня косичку и уселась напротив.
— Хотела у твоей мамы спросить, какой сыр выбрать. Но… — она замялась, не зная, как передать маменькин ответ.
Зато Такин очень хорошо представил холеное матушкино личико с предельно брезгливым выражением. Готовить? Самой? Этакую мерзость?
— Ах да, тебе просили передать, — матушка Умара нашла повод сменить тему. — Твоя мама очень беспокоится. Тебя давно не было дома, она очень соскучилась. Спрашивала о твоем здоровье. Просила, если сможешь, приехать домой через три дня. У вас будут гости. Сказала, ты будешь рад их видеть.
В данной интерпретации послание звучало весьма приятно. На деле же…
"Явиться через три дня. В семь. Без опозданий" — вот так оно точнее будет.
— Нет, все очень вкусно, — поспешно заверил Ферьон, заталкивая в рот очередной пирожок.
А ведь и вправду вкусно.
— Не хотите поговорить с сыном?
— А это возможно? — с затаенной надеждой улыбнулась она.
— Возможно.
— А это разрешено? — нежный голос наполнился тревогой.
— Разумеется, нет. Но если очень хочется, — Такин улыбнулся в ответ, — то можно.
Барбариска
Совещание было прервано самым банальным образом. Мне стало дурно. Голова закружилась, в глазах потемнело, а все съеденное и выпитое, не иначе как от страха, попросилось на выход. Мне, если честно, и самой хотелось удрать подальше, и отнюдь не только по физиологическим причинам. Хотя эти причины оказались куда существенней прочих и удирать пришлось до ближайшей туалетной комнаты, которую, к моему счастью, Половиныш не позабыл создать в этом чудном доме.
— Это вы съели что-то, — не забыл прокомментировать Умник, когда я еле живая выползла из кабинки и плюхнулась в кресло перед зеркалом.
Моя благодарность Полу росла просто на глазах, хотя зеркало можно было и убрать. Но, несмотря на мой испепеляющий взгляд, зеркало исчезать не спешило, а безапелляционно отражало всклокоченную зеленую физиономию с перекошенным в… хм, улыбке ртом.
— А что, — прокомментировал мой драгоценный, — неплохо вышло. Молодец… кто там стол накрывал, не помнишь? Но все ровно молодец. Вот это называется чудеса маскировки. Теперь ты среди аркатов за свою сойдешь.
— Заткнись, — нежно отозвалась я, представляя этого белобрысого гада на моем месте.
Отсутствием воображения я никогда не страдала, и минуты через две, когда красавчик-грейм любовно обнимал унитаз, боясь отползти от него хоть на полшага, реальный гад соизволил извиниться. Причем, делал это весьма пространно, с чувством, с толком, с расстановкой. Словно отвлечь меня от чего-то пытался…
А ведь точно. Творилось со мной нечто неприятное, хотя весьма и весьма знакомое. Только в прошлый раз боли не было, и мутило не так сильно.
— Потому что в прошлый раз ты так не нажиралась, — со вздохом пояснил Умар. — А боль Зару досталась, ведь я к нему пытался подключиться.
— И какая же сволочь сейчас это делает? — обозлилась я, вновь бросаясь в кабинку (похоже, воображение и на мой организм подействовало).
— Не знаю, — Умник протянул мне стакан воды и покаянно опустил лысую голову. — Игра давно идет, никого нового не должно появиться. Разве что кто-то старый…
— В смысле?
Я распласталась в кресле, прислонив к стоящему рядом мужу голову.
— Есть там одна хитрая сволочь… — протянул он.
— Ого, — усмехнулась я, — неужто хитрее тебя?
— Ну, — горделиво приосанился тот, — не хитрее, но сволочнее точно.
— Ферьон, что ли? Так в прошлый раз такого не было. Правда, я тогда спала…
— Когда тогда? — мгновенно подобрался Умник и, опустившись на колени, взял мои ладони в свои, внимательно посмотрев в глаза.
Вот гад, лучше бы подставкой для головы работал.
— Я сейчас, — заявил он и, резко поднявшись, вышел.
Ну, я же говорю, гад. Никто-то меня не любит, не жалеет.
Отражение в стекле послушно скривило губы, надулось и всхлипнуло. А потом вдруг показало язык и, превратившись в толстого черного кота, вылезло из зазеркалья и плюхнулось мне на колени.
— Гладь, — велело оно. — Не любит ее никто. Ха. А у меня, между прочим, вся шерстка свалялась, а никому и дела нет.
Пришлось подчиниться, хотя
