– С чего вы взяли, что надо искать Коу… чужого? – спрашиваю я. Дядя моргает, как будто глубоко задумался и не может понять, где он.
Он смотрит прямо мне в глаза, но ничего не отвечает, а потом, оттолкнувшись от стены, идет на кухню. В углу комнаты играет Рен, выстраивает на полу лабиринт из гальки, маленьких плоских камушков. Я уверена, ее тянет на улицу, гулять.
Мама неслышно подходит к дяде, ставит перед ним кружку. Сделав несколько долгих глотков, он встряхивает головой.
– Это он, больше некому, – наконец произносит Отто. – Стоило ему появиться, как все началось. – Снова потянувшись к кружке, он обнаруживает, что она пуста, и со стуком ставит ее на стол. Мать снова наполняет ее чем-то темным. – У нас есть свидетели. Его видели в деревне после заката. Эрик Портер заметил его прошлой ночью, примерно в то время, когда пропала Сесилия.
– Дядя, страх иногда заставляет людей видеть странные вещи, – я стараюсь, чтобы это прозвучало рассудительно.
– Лекси, должен же я что-то делать.
– Но…
– Говорю тебе, я собираюсь его выгнать.
– Это не Коул, – вырывается у меня.
– Коул. – Дядя отхлебывает питье из кружки, задерживает его во рту вместе с именем. – Так его зовут? А откуда ты это знаешь?
Потому что я сама его так назвала.
– Так его назвала Дреска, – дергаю я плечом. – Когда я туда пошла, поговорить о нем. И посмотреть на него, – признаю я. Небольшая доля правды помогает сделать обман достовернее. – Старуха сказала, что не видела в тот день Коула, что он был где-то далеко, на пустошах.
– А почему ты так уверена, что это не он? – Отто насторожился, голос звенит от напряжения.
Потому что всю ночь я искала следы, а он мне помогал.
– Потому что быть чужим еще не преступление.
– Ну, неважно, – бормочет дядя, снова ударяя кружкой по старому деревянному столу. – К утру у нас будут все ответы.
У меня по спине бегут мурашки.
– Ты о чем это? – медленно спрашиваю я.
Прежде чем ответить, Отто смотрит на меня долгим тяжелым взглядом.
– Если сестрицы не выдадут парня добровольно, мы его заберем силой.
С этими словами он поднимается из-за стола и ураганом вылетает с кухни. Я бегу за ним в коридор, но дядя уже за дверью, и его поглотила темнота. У меня в груди все сжимается в такой тугой узел, что я начинаю задыхаться. Хочется броситься за ним, а лучше не за ним, а на восток, до рощи, потом вверх по холму, к дому сестер и Коула.
– К утру, – сказал дядя. Я стараюсь успокоиться. Вопросов столько, что от них у меня начинает кружиться голова, и я стою на крыльце, убеждая себя, что сумею найти способ все уладить. Чьи-то пальцы касаются моей руки – это мама, твердо, но ласково она тянет меня в дом.
Мама скользит по кухне, прибирая за Рен. Я, вспомнив о записке на оконном раме, спешу в спальню. Ветер прижимает бумагу к темному стеклу. Одним прыжком я оказываюсь рядом, приоткрываю окно, умоляя его не скрипеть слишком громко, и успеваю схватить записку раньше, чем ветер, не дав ей улететь в ночь. На клочке всего два слова, тонким неровным почерком.
Надо встретиться.
Я вожу пальцем по торопливо нацарапанным буквам. От этих слов у меня странно щемит сердце и снова хочется выйти подышать свежим воздухом. Что-то, и сами слова, и чутье, подсказывает мне, что записка от Коула. Когда он успел ее оставить? Я шумно вздыхаю – в этом вздохе озабоченность пополам с радостью – и запихиваю клочок бумаги в карман платья.
Только сейчас заметив, что на ногах у меня до сих пор отцовские башмаки, я сажусь на кровать и собираюсь разуться, как вдруг слышу негромкие шаги.
– Лекси, холодно, – звучит у меня за спиной. Я улыбаюсь и оглядываюсь.
– Ты права, птичка моя, – говорю я Рен и плотно закрываю окно, – Давай закроем его получше и больше не будет открывать, ладно?
Кивнув, Рен протягивает мне ладошку. Я беру сестренку за руку и позволяю ей отвести себя на кухню.
* * *Ночь сегодня все никак не настает.
Записка Коула жжет мне карман, и я слоняюсь по дому, пока в маминой комнате не гаснет свет. Тогда я подхожу к Рен, она уже в постели, но не спит. Подоткнув старенькое стеганое одеяло, я ласково ерошу ей волосы. Старый дом потрескивает – это из него выходит дневное тепло.
– Надеюсь, они не вернутся, – зевнув, говорит Рен. – Я устала. Не хочу играть. – Она свернулась клубочком, но не сводит глаз с окна. Я глажу ее по голове.
– Все будет хорошо.
– Ты обещаешь? – спрашивает Рен. Она вытянула руки, на одной по-прежнему привязан амулет сестер, от него пахнет мхом и землей, и луговыми цветами. Беру ее тощие лапки в свои руки и подношу к губам. Задумываюсь, подбирая нужные слова.
– Я обещаю, что все это улажу, – шепчу я в пространство между ее ладошками. Рен откидывается на подушку. Руки с моими словами она так и держит ковшиком.
– И вот еще что, Рен, – продолжаю я, присаживаясь рядом с ней на кровать, – что бы ни случилось, до утра не вылезай из кровати. А если снова услышишь своих друзей, не обращай на них внимания. Это нехорошо с их стороны – приходить к тебе по ночам.
Рен крутится, устраиваясь под одеялом.
– Я не шучу, – предостерегаю я, а она уже накрылась с головой, виднеется только макушка.
Я жду, глядя на огонек свечи.
Убедившись, что Рен спит, я поднимаюсь, и комната покачивается. А может, это я покачиваюсь, от усталости и недосыпа. Наконец стены и пол встают на место. Я провожу по бедру, проверяя, на месте ли отцовский нож. Поцеловав Рен в макушку, я открываю окно и выпрыгиваю. Потом закрываю раму, захлопываю ставни и, обернувшись, вглядываюсь в ожидающую меня ночь.
Глава 14
Ярко светит луна, ночь тихая, ветер гудит где-то вдалеке.
Меня как магнитом тянет к нему, ноги сами находят тропу, они хорошо ее знают, всегда знали, но сейчас она важна как никогда. Я иду по странному, залитому луной миру, среди серо-синих теней по серо-синей земле, глядя на иссиня-белый круг в иссиня-черном небе. Я через каждые несколько шагов напоминаю себе, почему не сплю в теплой кроватке. Угрозы Отто помогают мне держать глаза широко открытыми и обостряют слух.
Кто-то близко.
В темноте шаги, хотя я их не слышу. Я знаю, что они там. Так бывает, когда чувствуешь, что в комнате кто-то есть, хотя не раздается ни звука.
