Оля, как раньше, быстро почесала носик, сдирая его с лица, оставив тёмную дыру и исследуя её пальцем.
– Извини, папа, я помню, что ковыряться в носу некрасиво, но эти забавные козявки по-прежнему немного солёные.
– Что с тобой, папа? Ты нас не узнал? Неужели думал, что мы не изменимся, столько лет оставаясь там, где темно и сыро?
Люда шагнула вперёд и вытянула облепленные личинками руки.
– Возьми на ручки, папа! Возьми!
– Да, да. Конечно, – Борис подал руку мёртвой девочке, не стараясь унять дрожь. Пальцы ходили ходуном. – Я помню вас. Я ждал. Иди ко мне, малышка.
Их руки соединились, и личинки сразу же заволокли его пальцы, стремясь к новообнаруженной территории. Не замечая их, Борис шагнул к дочери, обхватил её, поднял на руки, прижимая к себе, как самый дорогой подарок.
– И меня! И меня! – подбежала Оля.
– Сейчас, сейчас, – незаметно скатывались слёзы. Они рядом! Они опять вместе. Навсегда! – А где мама? Она здесь?
Порыв ветра раздвинул кусты. Борис затрясся и закричал, выронив дочь. Кэт закончила процесс разложения, с лысого черепа, обтянутого остатками дряби свисали редкие спутанные волоски. Мертвец направлялся к нему, неловко подёргивая свёрнутой набок головой, неся с собой запах тлена. Запах смерти.
– ВОТ МЫ И ВСТРЕТИЛИСЬ, ЛЮБИМЫЙ!
– Нет! – закричал Балагур. – Я не могу! Не хочу так! Убирайтесь назад!
Он размахивал руками, пытаясь отгородиться от мёртвых, увидел на ладонях копошащиеся личинки и завертелся, смахивая их и топча ногами.
– Это ты убил нас, папа, – серьёзно сказала Оля.
– Ты должен умереть или стать вечным. Выбирай, – согласилась Люда.
– ИДИ К НАМ, ЛЮБИМЫЙ! МЫ СТОЛЬКО ЖДАЛИ!
И Борис понял, что не может дышать. Обступившие мертвецы проворно обшарили тело, вездесущие пальцы добрались до лица, впихивая пальцы в рот, ноздри, глаза.
– Нет, – шептал он, – я сплю, я сплю…
…Молчун выдохнул и коснулся плеча Ивана. Боль сразу немного отпустила, и краем глаза он увидел коленопреклонённую Марусю, трясущегося, размахивающего руками Балагура. И спокойно стоящего на дороге монстра с нахлобученной задом наперед головой.
– ВОТ ВИДИШЬ. МЫ УЧИМСЯ, – Шурик, скользя, подобрался к Борису и склонил неправильно надетую голову ему на плечо. – СЕГОДНЯ БУДЕТ МНОГО МАССЫ!
– Ага, – согласился Молчун, нащупывая карман на груди Ивана, – и вони тоже.
Его стошнило вновь. С трудом отвернувшись, попытался определить, где находится запропастившийся карман и едва не потерял сознание. Вместо Бортовского он обшаривал огромного скользкого слизня, который, извиваясь, менял цвет, превращаясь из белого в тёмно-красный.
– МЫ УЧИМСЯ! ХА-ХА-ХА!
Зажмурившись, Гена продолжал поиск. Ничему нельзя верить. Никуда нельзя смотреть. Только делать, что знаешь. Рука коснулась выпуклости на теле слизня, а в реальном мире Молчун вытянул из кармана бездыханного Командира распечатанную пачку ампул и упаковку с одноразовыми шприцами.
Кряхтя и постанывая, сел, отломил головку ампулы и с третьей попытки надел на шприц иглу. Не торопись. Отчёт продолжается. Один с половиной. Один с четвертью. Один и одна десятая. Куда? В вену. Медленным нажатием вспрыснул морфин над ладонью и отбросил шприц. Боль постепенно покидала, уступая место безразличию и жизнелюбию.
Словно ничего не случилось, Молчун встал и с удивлением не обнаружил намёков даже лёгкого головокружения. Протопал к Марусиному рюкзаку. Граната скользнула в ладонь. Бодренько прожонглировав ей, Генка направился к монстру, по пути оттолкнув плечом Бориса от его видений, укладывая на землю, чтобы не зацепило. После чего сразу захотелось бросить всё к такой-то матери и самому завалиться поспать. Но он что-то ещё должен сделать. Что? Держать себя в руках. Ага. А дальше? Очень просто. Подойти к монстру, оттянуть пояс и впихнуть в штаны гранату. Нет ничего проще. Проворно увернувшись от когтей, Генка потрындел пальцем по губе, показал язык и рванулся назад, упал, закрывая голову руками. «Ой, щас будет маленький баба-бах!»
…Молчун открыл непонимающие глаза и увидел склонившуюся над ним девушку.
– Ты взорвал его! Всё исчезло! Призраки исчезли! – кричала она в самое ухо, видимо слегка оглушённая взрывом, целовала, оставляя на щеках солёные капельки.
– А-а, Машка-замарашка, – хихикнул Молчун. – Не запачкайся об меня.
Мысль показалась ему настолько забавной, что он расхохотался до коликов в животе.
– Что с ним? – насторожилась Маруся.
– Наркотики, – пояснил Балагур и наступил на использованный шприц. – Пара часов и придёт в себя. Молодец, додумался.
– Не поняла.
Боря устало присел на корточки:
– Не знаю, что произошло. Но я видел такие галлюцинации – врагу не пожелаешь. Ты тоже?
Девушка осторожно кивнула.
– И молчальник. Только он каким-то чудом вколол себе наркоту, перешёл определённую грань и покончил со всем. От безумия ушёл в безумие, чтобы первое исчезло. Клин клином – говорят.
По небу меланхолично плыли тучи, река продолжала вековое журчание. Тайга пела осеннюю колыбельную, прощаясь с листвой и птицами. Оседало облачко пыли на месте недавнего взрыва, в кустах лежала отброшенная им голова Шурика. Балагур склонился над Бортовским, стараясь привести того в чувство. Маруся смывала намоченной в реке косынкой рвоту с груди временами впадающего в беспамятство Молчуна. Если бы кто захотел написать картину о конце света, то лучше мизансцены ему не найти.
Лейтенанта хоронить было некому. Борис и Маруся оттащили связанное тело в лес и виновато ушли, зачем-то стараясь не шуметь.
– И чего вы возитесь с червями? – Молчун сосредоточено чиркал зажигалкой, пытаясь прикурить неправильно, фильтром к огню, вставленную сигарету. – Я его трогаю, а он – червь. Разве не смешно?
– На пасеку? – спросил Балагур.
– Да, – согласилась девушка.
– Не пойду! – возмутился Молчун. – Там мертвецы! Везде мертвецы! И дым! Понимаете – дым! – он шмыгнул носом и забубнил околесицу.
– Вот он какой, когда наклюкается, – усмехнулся Борис.
Вдвоём они подняли Генку. Он повис, обнимая их, а затем зашагал почти самостоятельно, опираясь, чтобы не споткнуться. Всю дорогу они слушали его болтовню и скрипели от бессилия зубами, обвешанные рюкзаками и оружием.
– Телепатия, ребята, это вещь, – Молчун подтвердил серьёзность своего заявления пояснениями. – Думаете, я напился? Ничего подобного. Вмазался. Во как! Второй раз в жизни. В госпитале, правда, обкалывали разной фигней, но это не то. Я соображаю чётко – может, никогда так не соображал.
– Помолчи, – вяло попросил Балагур.
– Борис, ты не прав. Кто это сказал? Я? Не-а. Кто-то из великих. Эйнштейн. Или Пантелеев. Один фиг. А где червь? У-у, тварь! На пасеку, да? Пусть. Конечно, знаю, что глупо выгляжу, ну уж потерпите, ладно? Мне надо сказать. Очень важно. Никто не борется за нас, поймите. Ни добро, ни зло. Ни бог, ни дьявол. Мы – пешки. Безликие пешки в большой шахматной партии. У каждого свой ход. И нами жертвуют по мере необходимости. Попробуйте завладеть чужой пешкой? Дьявол тут мастак. А чужими фигурами жертвовать сподручнее. Это я говорю, а не Эйнштейн. Но есть какая-то
