– Падлы, – шептал Карась, продираясь дальше и помахивая пустой консервной банкой, – им хорошо у костра, а тут плетись…
Мысль о том, что ещё нужно будет возвращаться обратно, вызвала тошноту и детские воспоминания о пыльных, тёмных подвалах и чердаках, где, возможно, есть что-то. Что-то или кто-то, кого надо бояться. Но тогда всё было в новинку, испытание сердца на выносливость – удел подростков. Сейчас же ему хотелось обратно к костру, к Газону, к пистолету.
А чего, собственно, бояться? Сколько раз он так же бродил по лесу и ночью, и в утренних сумерках?! Охотничьи забавы любил: и на уток бывало, и на зайца; на кабана ходили, по волкам стреляли… Подшивая конторские бумажки в папку, он больше всего любил щёлкать дыроколом. Вот он, лист с опрятно отпечатанным текстом и столбцом цифр, с лиловой печатью и загогулиной подписи – щёлк! Документик. Бумаженция, так или иначе, влияющая на судьбы людей и, возможно, на его судьбу. Кто знает – может быть, следующим будет приказ об увольнении, о конфискации имущества, о смертной казни. Неважно. Мы его – щёлк!
Так же и охота. Кто ответит: убежит зверь или кинется на тебя? На всякий случай – щёлк! А потом ждать, когда юля и зализывая рану, тот судорожно скалясь умирает. И как приятно осознавать, что этот последний, предсмертный оскал не опасен!
Но сейчас вместо ружья в руке болтается бесполезная ржавая банка. Непроглядная тьма, в которой не видно ни зги. И только ему! Ведь эти два зелёных зрачка – они видят! Так же, как днём. Лучше, чем днём! От неожиданности Карась наступил в искомый ручей, вскрикнул, когда холодная вода поглотила щиколотку. Ничего страшного. Они не могут ничего ему сделать! Так не бывает! Надо всего лишь зачерпнуть воды. Это так просто – всего лишь зачерпнуть воды и… не думать… о том, что будет дальше…
Не отрывая взгляда от стремительного покачивания воздуха под приближающимися зелёными щелками, он присел на корточки, а рука сама окунулась вместе с банкой в ручей. Журчание пробежало по пальцам, и последнее, что увидел Карась – были ГЛАЗА. Нетерпеливые… Не те… А другие… следом… Он закричал, мокрой ладонью заслоняя лицо…
В ту же секунду захлебывающийся неожиданный вопль достиг костра. Люди вскочили. Урюк, проснувшись, ошарашено крутил головой.
– Карась, мать его так! – выкрикнул Газон и побежал вниз по ложбине. Папоротник ломался от пяти пар ног, утрамбовываясь в землю.
– Где он?
– К ручью!
Ещё раз слабо всхлипнув, крик прекратился.
– Чёрт!
– Ух, не могу!
– Жрать меньше надо было!
И куда подевалась тишина? Треск сучьев, крики птиц, мат заглушили ручей и… что-то ещё, пугающее, урчаще-мурлыкающее. Пахан на ходу выдернул пистолет, они с Газоном оставили всех позади и первыми выскочили к ручью. Выглянул встревоженный месяц. И ЭТО, с хрустом спрыгнув с чего-то желеобразного, повернулось к ним: зелёные кошачьи глаза, красная слюна, капающая с клыков. Оно подпрыгнуло, изгибаясь и выпуская когти.
– Рысь!!! Стреляй! – Газон, увернулся от прыжка, рухнул и откатился подобно кегле в боулинге, а на место, где он только что находился, приземлилась огромная кошка. Кисточки стояли торчком, струны усов вибрировали над оскаленной пастью.
Пахан выстрелил почти в упор. Налитые ненавистью зелёные зрачки лопнули, осколки клыков вонзились в кошачьи ноздри…
– Два, – прошептал Пахан, опуская пистолет, – осталось два патрона.
Газон, стряхивая налипшую на лицо зелень, подошёл и пнул развороченную выстрелом безжизненную голову, и только сейчас Пахан понял, что за его спиной стоят остальные. Им ничего не оставалось, как стоять и ждать. И если бы… Нет. Никаких если. Он взял на себя ответственность за их паршивые шкуры и поэтому не мог промахнуться.
– Всё… мужики…, – Урюк отбежал пару метров в сторону деревьев, переломился пополам и долго, неистощимо извергал непереваренный ужин.
– Ещё штаны прополоскай! – шмыгнул носом Ферапонт.
При всём желании Урюк не мог ему ответить.
– Мать моя женщина, – Сыч склонился над Карасем, к ним подошли остальные.
Четыре глубокие царапины пролегали через всё лицо, прикрывающую его ладонь и заканчивались на шее глубоким провалом, из которого хлестала кровь.
– Она ему башку почти оторвала! – удивился Ферапонт, оглядываясь на распростёртую гигантскую кошку.
– Бг-р-пгр, – отозвался Урюк.
– Блин, живой ещё?! – недоверчиво прислушиваясь к хрипам, Сыч нашёл повод для удивления.
– Пристрели его, Пахан, – взмолился Газон.
– Срань Господня, – Пётр засунул пистолет за пояс и ответил в недоумевающие лица. – Два патрона осталось. Пацану два, лосю два и ей один, – кивок в сторону мёртвой рыси. – Сам сдохнет.
Как бы протестуя, Карась шевельнул исполосованной ладонью.
– Мучается же человек, – прошептал Сыч, – не дай Бог… также как… Зуб, Прыщ и он…
– Да и фиг с вами, – Пахан склонился над изуродованным лицом, белее мела, запустил руки под голову и рванул.
Хрустнули шейные позвонки, и умирающий затих.
– Довольны? – оскалился Пётр, ополаскивая руки в ручье. – Оттащите в кусты. И рысь тоже…
Когда они вернулись, костёр собирался потухнуть. Сыч прижал ухо к земле и долго дул на тлеющие головёшки. Хворост забрал в своё время все три имеющиеся спички. Ферапонт наломал сухих веток, бледный Урюк методично подбрасывал их в огонь и теребил нижнюю губу. Пахан сел в излюбленной позе – спиной к стволу дерева, утомлённо прикрыл глаза: трое… Всего день – и уже трое. Ощущение, что перед ним кто-то стоит, заставило поднять тяжёлые веки. Газон опустился на одно колено, склонил голову и ткнулся губами в корку подсыхающих царапин на запястье:
– Прости, Пахан, – пробурчал он. – За всэ. Сукой буду. В эогонь и в вэоду пойду за тобой. Ты Рустама спас, жизнь Рустама твоэя, – и ещё раз поцеловал руку.
– Чего это он? Совсем охренел? – вытаращился Урюк.
– Притырься, сынок, – усмехнулся Ферапонт. – Умирать будешь, детям расскажешь.
– Обычай что ли? – не понял Сыч.
– Какой к хренам обычай? В верности клянётся. Лежать бы ему сейчас с Карасем, – Ферапонт невзначай потрогал загривок, нащупывая позвонки, и шепнул чуть слышно. – А я не верил, что он Зуба….
– Силища немереная, – согласился с ним Сыч.
Газон поднялся с колен и подсел к огню. За секунду он изменился. Вся фигура и в шрамах лицо выражали решительность. Решительность выдрессированной собаки, готовой броситься на любого, кто обидит её хозяина. Пахан поднялся, положил руку ему на плечо, протянул пистолет:
– Всем спать, – сипнул. – Газон на стрёме.
Ночь вперевалку уходила из тайги, оставляя клочья тёмной одежды в
