Обнимал, обнимал, обнимал, а незнакомое здравствуй-небо всё светило, здравствуй-небо всё смотрело с колоссальной пустотой полого абсолюта, стекало с подбородка напомаженной прощальной улыбкой. Юу спокойно сглатывал слезы, спокойно прощался с ним тоже, растерянно глядел на свои-чужие руки, грустно пятился, зарывался в саван из пшеницы, которой тоже никогда по-настоящему не знал. Думал: ненавижу. Думал: хочу увидеть воспоминания свои, не чужие, не тех, из кого слепили это новое тело. Думал: если бы ты спросил меня хотя бы еще один раз…
Небо, раскачиваясь в паутинах райских созвездий, прощалось, рисовало помадой закат.
Юу плакал без слёз, впитанных желтыми осенними кореньями сжатых полей, а смолкший Уолкер…
Смолкший Уолкер просто обнимал, заменяя весь прежний синтетический свет…
И его, этого чертового света, впервые не казалось так невыносимо мало, чтобы после фазы пройденного сна никогда уже не хотелось не проснуться.
☢☢☢
— Ты как? Всё в порядке, малыш? Пришел в себя хоть немного?
Юу, пошевелив сонной одурманенной головой, несвязанно пробурчал парочку безответных слов, покрепче ухватился ручонками, постоянно норовящими разжаться, за шею Аллена. Непонимающе приподнял тяжелые припухшие веки. Пнул придурковатого экзорциста пяткой в правое бедро, тем самым давая тому понять, куда нужно сворачивать, и сквозь дремоту удивляясь: Уолкер не ругался, не спихивал его с себя и вполне покорно крался дальше, придерживаясь одной или другой стены по указанному сволочным седоком маршруту.
— М-м-м…? Чего ты спрашиваешь…?
Шепотом говорить как назло не получалось: голос срывался то на крик, то на безудержный кашель, то и вовсе на немотное шевеление сдающихся губ, поэтому Юу в конце всех концов пришлось придвинуться ртом к чужому уху, выговаривая все полусбитые слова точнехонько туда. Чувство было странным, но по-своему приятным, и Юу круг за кругом думал — холодно ли ему или это просто от тесного присутствия дурной седой башки по спине скачут безумными кроликами такие же безумные мурашки?
— У тебя горячее дыхание, славный. И губы. И сам ты весь, между прочим, горячий. Как ты себя…
— Если не нравится, я и сам могу идти! — снова напрочь позабыв о том, что кричать здесь категорически нельзя, взвился Юу, в легкой еще пока истеричной панике отлупив говорливому идиоту бока да бедра задниками парусиновых башмаков. — Ты сам меня вызвался на себе тащить! Я не просил! Не хотел! Без тебя бы спокойно дошел! Нафига было лезть, а потом возмущаться?!
Эхо его слов, в корне надуманных и ничем не обоснованных, отскакивало от длинного кошмара вылитых железом стен: чем дальше они погружались, тем более малоприятными становились окрестные местечки, привечающие заплутавших путников хитрыми беззубыми оскалами.
Подсветки почти не водилось, лишь наверху, под высоким-высоким потолком, на расстоянии каждых двадцати-тридцати метров проплывали белые колбы служебного света, настолько тусклого, что едва ли удавалось разглядеть даже собственные отмеренные шаги, остывающие на мысках сапог. Худо-бедно угадывая попадающиеся ступени, Аллен поднялся по узкой угловатой лестнице из очередных металлических набоек и железных дырявых сеток, перешел на протянутый наверху подвесной этаж. По указу Юу прошел через откровенно жуткую прямоугольную дверь, обитую прогнившим в петлях деревом, покосился на обшарпанность голой каменной стены, выглядящей так, будто все эти коридоры покинуло — в лучшем из случаев — с лет десять назад живущее здесь некогда агрессивно настроенное племя.
За дверью отыскалась еще одна пятигранная площадка, еще три двери, вахтенный черный ход, две лестницы наверх, затянутые ограждением из тюремной кованой решетки, обвитый шипящими паровыми трубами потолок, выдыхающий мелкие морозные облачка зимней сутулой стужи.
К неприязненному удивлению Аллена, Юу сказал, что идти нужно выше, что он ведь предупреждал о дальности пути, и снова потянулись бесконечные палочки-ступени, запахло подтухшим отварным мясом, капустной кислотой — значит, приближались, источник поджидал где-то в неведомом впереди, хоть и благоухал так, что вместо голода в желудке настойчиво закручивался ком неперевариваемого отвращения.
Лестницы тем временем сменились ненормально протяжным, ненормально тесным коридором, по правую руку зачастили не то чтобы двери, а клетки из толстых стальных прутьев, за ними — то голые низенькие койки, прибитые к стенам, то котлы с перемалывающими друг друга газами, переключателями да выплюнутыми наружу парами, и Юу грубовато объяснил, что сюда иногда запирали тех, кто нарушал какое-нибудь из общих для почти всех правил, слишком много вызнавал, пытался подглядеть, пронюхать, что-нибудь где-нибудь украсть, сплавив это на поверхность.
По левую руку кручинилась фигуристая резная стена, замазанные чернотой треснутые стекла, под ногами шуршала не то обугленная штукатурка, не то пласты отодранной откуда-то высохшей краски, и Аллен, несмотря на заверения мальчишки, будто в клетках сейчас никого нет, старался глядеть только в сторону левую, не желая лишний раз пересекаться этой ночью ни с чем посторонним, ни с чем…
Живым.
— Тише. Тише ты, пожалуйста…! Я ведь совершенно не собирался тебя ни в чем упрекать, славный. И я не сказал, будто мне что-то не нравится. Где и когда ты это умудрился услышать? Я всего лишь переживаю и пытаюсь понять, как ты себя чувст…
— Нормально я себя чувствую! Нормально, ясно?! Хватит ко мне лезть! Иди себе и иди, только язык свой тупой держи за зубами! Достал выкаблучиваться… Какое тебе до меня дело?! Нечего тут притворяться! Я же сказал, что и так покажу, где взять чертову жратву, так что прекрати уже передо мной выстилаться!
Мальчишка лягался, брыкался, царапался острыми поломанными ноготками, пытался выдрать из затылка волосы и вопил так громко, что в самую пору было испугаться: вот сейчас сюда точно кто-нибудь заявится с паршивой сторожевой проверкой, потому что эхо совместных криков наверняка оббежало уже все существующие этажи, услужливо постучалось в каждую прикорнувшую дверь, и эта их чертова вылазка всё больше напоминала издевочный парадный променад, тогда как Аллену не улыбалось ни оказаться схваченным, ни вынужденным вырубить кого бы то ни было еще, запихивая бездыханные тела не то в котлы, не то за голодающие решетки.
— Ты мог бы, прошу тебя, так сильно не голосить, славный? — в последний раз попытался он, всё еще чувствуя горячее дыхание, бьющее тугой жилкой прямо в шею. Горячее. В шею. Проклятое дыхание. Ясное дело, что мальцу было и впрямь никакие не девять, а тот самый единственный отгремевший год: даже девятилетние разбираются в том, что их окружает. Например, они уж наверняка различают то, что кому-то в их обществе становится душно, по-особенному приятно, со стоном у губ и с болезненным нездоровым копошением уродливых мыслей возле левого виска — они прекрасно это понимают, Аллен помнил и знал по себе. Дети вообще чутко славливают подобные вещи, перемену взрослых отношений, грань между
