- Ваня-я! – тянет она, когда двоюродный брат за какой-то надобностью забегает в дом. – Ты колты обещал!
Ваня обещал, и даже раздобыл кусочек тонкой-претонкой проволоки. Медной, конечно, но для куклы вполне заменит золото. От Ростовской, до разорения, старины удалось сберечь книги; в искусно украшенном «Шестодневе»[3] Ваня и присмотрел узор. Он ищет, где по-светлее, принимается за дело. У Вани острый глаз и чуткие пальцы, никто другой не осилил бы такой мелкой работы.
Колты готовы, и пора бы вернуть книгу на полицу, но глаз зацепился за страницу. «Захотел же Он сотворить не столько, сколько мог бы, но столько, сколько знал, что нужно. Мог бы Он легко сотворить вселенных таких, что зовутся миром, и десяток тысяч, и два десятка великих светил. Это и значит: творение много легче хотения». Агаша пристроила кукле украшение, хвастаясь, всем сует, показывает. Ваня читает. «Из сотворенного же одно видим мы и чувствуем, другое мыслим. Область мысленных созданий – эфир и небо. Одно – земное, другое – небесное. Как и надлежало, Он и живые существа сотворил: одни чувственные, а другие мысленные. Мысленным он дал для житья небо и эфир, а земным землю и море». Воображение живо рисует мальчику эфир, наполненный мысленными существами, прозрачными, колеблющимися, как бы из сгущенного воздуха…
- Ваня-а!
Мальчик подскакивает, вырванный из мечты ежеденной действительностью. Темнеет, а еще не все доделано!
Летний вечер долог, да ночь коротка. Наработавшиеся мужики давно уж повалились, детей тем более пора укладывать, но тете Кате хочется докончить работу и докончить рассказ. Ваня навел-таки разговор на свою любимую тему: о прежней жизни в Ростове и переселении в Радонеж. Родители Катерины тоже перебрались из Ростова, но давно, сама она родилась уже здесь. Она прилежно повторяет все, что слышала от свекра со свекровью, от старых слуг, от мужа – но тот был тогда совсем маленьким и мало что может прибавить. Она по крупицам восстанавливает рассказ: как дедушко Кирилл был великим боярином, как ездил со своим князем в Орду… Ване вживе представляется никогда не виденный им (чувствуя близость смертного часа, дед постригся, в один день со своей женой, как раз незадолго до Ваниного рождения. Де-душка с бабушкой и умерли в один день, как в сказке или как Петр и Феврония) дед: высокий, осанистый и могучий, в блистающей броне. Видятся кони, мчащие сквозь снег… Как именем нового великого князя грабили их дом московиты. В который раз – Ваня знает уже наизусть и подсказывает, когда тетка запинается – про то, как бабушка закинула в крапиву сережку, а вторую не успела, московский ратник выдернул прямо из уха, поранив боярыню до крови. Сохранившуюся единственную сережку берегут, точно святыню, изредка-изредка, когда дети упросят показать, достают из ларца. Ваня, закрыв глаза, легко может представить себе: сплетенные тончайшей филигранью, ажурные полые бусины, усаженные зернью. Серьгам уже тогда, верно, было больше ста лет – сказывают, делали такую тонкую работу в дотатарские времена, а после перевелись добрые мастера.
После того семья впала в великую скудость, доходило до того, что в иной день бабушка не знала, чем накормить сыновей, когда те вернутся из училища. Даже за помощью было обратиться не к кому: разорена была вся земля. И вдруг – странное, почти невообразимое известие: московский князь выделяет землю для ростовских поселенцев, на десять лет освобождает от всех налогов и даней. Тот самый, который довел их до такового бедствия! Трудно было решиться, но все ж пришлось. И ничего, на новом месте мало-помалу выстали…
Когда все уже улеглись, и тетя Катя подошла поцеловать детей на ночь, Ваня шепотом спросил:
- Теть Кать, а почему отец ушел в монахи?
Он спрашивал уже не впервые, и знал ответ, но сегодня тетя Катя сказала совсем дру-гое:
- С горя!
И, спохватившись, торопливо подправила племяннику одеяло:
- Спи, касатик!
***
На другой день Ваня с удвоенным старанием взялся за свою работу. Особенно тщательно он обиходил коней, вычистил до атласного блеска, расчесал гривы, а своей любимице Яблоньке даже заплел в косички, с грустью думая, что больше не увидит их, разве что через много лет. На прощанье поднес каждому крупно посоленный ломоть ржаного хлеба и чуть не расплакался, когда кобыла шелковыми губами коснулась ладони, чуть не перерешил обратно.
И дома, за трапезой, он с острой виноватой нежностью вглядывался в лица домашних, впрок запоминая перед разлукой и заранее винясь в том огорчении, которое принесет им. Ага-ша с гордостью объявила: «У меня жуб выпал!», стала всем казать. Так и запомнилось: красный мокрый ротик с трогательной щербинкой… Ибо прошлой ночью решение, которое давно зрело в Ивановой душе, наконец окончательно сложилось и упало в руки спелым плодом: он пойдет искать отца.
***
Сидя на пеньке, вытянув ноющие ноги, Ваня отдыхал. И зачем надел в дорогу сапоги, нет бы ременные лапотки, или даже обычные, лыковые… Нарочно ведь выбрал самую удобную обувку. Но в потемнях Ваня сбился с пути и угодил в болото, насилу выбрался на твердую землю, в какой-то миг даже показалось, что все, останется здесь навеки. Вымок до нитки, на-черпал в обувь гнилой болотной воды. Лапти б давно просохли, а сапоги хлюпали на каждом шаге, и ноги мгновенно сопрели и сбились до крови. И сейчас мальчик сидел на пеньке и не знал, как заставить себя подняться, обуться, идти дальше.
То и помогло, что цель была уже близка. Впереди, на холме, через заросли малинника и дальний лес просматривалось что-то бревенчатое.
Ваня, морщась, замотал онучи, натянул противно мокрые, чуть не булькающие сапоги, взялся за посох, который, стойно бывалому путешественнику, накануне вырезал себе из орешины. Можно было поискать торного пути, но уж очень призывно мерцали в малиннике рубиновые ягоды.
Сперва он срывал по малинке, не замедляя шага, потом стал тянуться за теми, что получше, затем он вовсе отложил посох и насел на куст. Мелкие, плотные ягоды наполняли рот духовитой сладостью, и уставшему отроку казалось, что он никогда не ел ничего вкуснее. За спиною вдруг затрещали ветки. Ваня обернулся… узрел здоровенную бурую морду и