— Уверен, армия пойдет за нами, — убедительно говорил Юшневский.
— Вы так считаете? — спрашивал Пестель, наученный прежними ошибками и впредь осторожничавший во всем.
Юшневский пожимал плечами.
— Конечно.
— Но во имя чего?
— Против царизма, — был короткий ответ.
Пестель горел идеей свободы и заражал ею всех вокруг. Впервые за долгое время он знал, что и как ему делать. Впервые за много месяцев он чувствовал себя в своей стихии. Линчин-Петербург-Тульчин — вести летели со всех сторон, подготовка шла полным ходом, армии ждали сигнала. Отовсюду, как молитва, слышались обрывки разговоров:
«Править должен Константин…»
«Главное — принятие конституции…»
«Николая не примут. Сенат не присягнет».
Все было выверено до мелочей, согласовано с Северным обществом, оговорено не единожды. Каждый знал свою роль и держал руку на пульсе. Пестель ждал приближающийся день с нарастающим волнением. Вечерами он в лихорадочном возбуждении мерил комнату шагами, снова и снова бросая взгляды на свой письменный стол. Только иногда, отвлекаясь от работы, он вспоминал про Викторию и с тревогой отмечал, что она ни разу не написала ему с момента их последней встречи. Конечно, тогда Пестель ясно дал ей понять, что ей не стоит искать его… Но он, положа руку на сердце, не помнил, чтобы эта женщина послушалась его хотя бы однажды…
— Что ж, это к лучшему, — убеждал он себя, отмечая, что начал говорить с самим собой.
Вопреки своим мыслям он несколько раз порывался написать ей письмо, но каждый раз что-то не давало ему это сделать. Он откладывал в сторону испачканный лист и сломанное перо и, злой и уставший, принимался снова ходить по комнате. Иногда он с сожалением думал о том, что у него нет изображения Виктории, и досадовал на то, что не умеет рисовать. Теперь, когда конечный итог был так близко, он начинал жалеть о том, что почти не оставил себе никаких воспоминаний о женщине, которую любил.
Пестель знал, что они больше не увидятся. Он знал, что его дни сочтены и предполагал любой исход.
Накануне тринадцатого декабря он встретил новость, которую ему принес Юшневский, как должное.
— Значит, капитан Майборода…
Он должен был догадаться. На них уже доносили. Донесли и на этот раз. И Пестель готов был биться об заклад — и в прошлый раз доносчиком был он же, капитан Майборода, тот, на кого никто в армии и подумать не мог.
— Что же делать?
Юшневский выглядел растерянным, напуганным. Силясь побороть новый приступ боли, Пестель не смотрел на него. Все эмоции схлынули разом, все мысли мгновенно исчезли. По вискам била тупая боль, голову сдавливало, словно в тисках.
— Что делать, Павел? — беспомощно повторил Юшневский, почти падая на стул рядом с Пестелем.
Пестель криво усмехнулся сквозь боль. Его пальцы нервно дергали за воротник мундира, силясь ослабить удушающую застежку. Взгляд бесцельно бродил по комнате. Он не думал в эту минуту ни о чем и — одновременно с этим — обо всем сразу.
— Если не получилось с честью выиграть, постараемся с пользой проиграть, — услышал Пестель свой голос и встал.
Он машинально вышел из кабинета в смежное с ним помещение, где в сундуках хранились документы и бумаги. Он совершал свои действия, не задумываясь. Открыть ящик, достать папку, бегло пробежать по ней взглядом, открыть ящик, достать письма, найти среди них те, что могли представлять опасность, открыть ящик…
Сжечь.
Все это нужно сжечь как можно скорее.
Он вернулся в комнату, залпом выпил бокал вина и покосился на груду бумаг, которые предстояло уничтожить. Напряжение долгих дней прошло, оставив место апатии. С горечью он подумал о том, что теперь уж мечтать о встрече с Викторией ему не придется. Он уже принял про себя решение — он вернется в Тульчин, куда его вызвали, чтобы арестовать.
Пестель смотрел на ворох бумаг, среди которых, бережно перевязанные ленточкой, затаились ее письма. Юшневский что-то говорил, Пестель его не слушал, но все равно изредка кивал. Он вспоминал их последний разговор. Почему, ну почему он тогда сказал ей не искать его?.. И как она могла его послушать?..
А вдруг, она в Тульчине?
Вдруг она ждет его там? Ведь уже бывали случаи, когда она приезжала к нему, не отправив перед этим ни письма, но весточки? Вдруг Рылеев сказал ей, что его можно найти здесь — в армии?..
Эта мысль мелькнула где-то на периферии сознания, но тут же ушла. Пестель отбросил ее, не позволяя надежде проникнуть в сердце. Он знал, что Виктория в Петербурге. Догадывался, что она наверняка хотела бы к нему приехать. Понимал, что, раз она этого не сделала, ей что-то помешало. И волновался. Наверно, это было глупо — в эту минуту, узнав о собственном аресте и неминуемой погибели, волноваться из-за женщины, о которой есть кому позаботиться — но Пестель ничего не мог с собой поделать. Его взгляд наконец отыскал уголок голубой ленточки, робко выглядывающий из-под чернового варианта «Русской Правды». В этой связке письма, которые она писала ему летом. Он будет вспоминать их всю дорогу до самого Тульчина.
***
Виктория пролежала в постели почти десять дней. Целую неделю у нее не спадала температура, она металась в бреду и все время кого-то звала. Алексей Дмитрич проводил в спальне жены все время, не отлучаясь от нее ни на минуту. Виктория заметила это только под вечер пятницы, когда жар наконец спал и она впервые за эти дни пришла в себя.
Она открыла глаза и долго лежала на спине, глядя в потолок воспаленными глазами. В спальне рассеивался свет единственной лампы, но даже это тусклое освещение доставляло дискомфорт. Виктория переместила голову на подушке, отыскав прохладное место, и снова прикрыла глаза. Услышав возле себя какое-то движение, она слабо пошевелила рукой, и чьи-то теплые сухие пальцы сжали ее ладонь.
— Душа моя… — прошептал Алексей Дмитрич, и Виктория судорожно выдохнула. Открыть глаза и посмотреть на супруга ей стоило больших трудов.
— Алексей Дмитрич… — прошептала она и не узнала свой голос. Хриплый, надломленный, он был словно чужой. — Который теперь час?.. — переспросила она, откашлявшись.
— Половина восьмого вечера, — ответил мужчина и, взяв с прикроватного столика стакан и приподняв Виктории голову, заставил ее сделать несколько глотков.
Она откинулась на подушки и дрожащей рукой коснулась лба. Кожа была влажной и холодной. Виктория мазнула языком по губам, неуверенно поерзала на постели, устраиваясь поудобнее. Как ни пыталась, она так и не смогла вспомнить, как именно она вернулась домой — то
