Джаннула с готовностью кивнула.
– Мне тоже. Я ведь сижу в камере и не вижу никого, кроме тех, кто держит меня в плену.
– Почему вас заключили в камеру?
Она печально улыбнулась и подлила мне чаю.
Однажды, когда ее сознание не присутствовало в саду, я взяла ее аватара за руки и вызвала видение. Я пыталась быть ей другом. Мне хотелось понять, как ей живется на самом деле, потому что я за нее беспокоилась. Джаннула, как всегда, сидела в своей мрачной камере. Ее бритая голова и потрепанный меховой костюм сами по себе представляли печальное зрелище, но потом я заметила кое-что, расстроившее меня еще сильнее. Рукава ее костюма были закатаны, так что я могла разглядеть ее предплечья. Вся кожа от запястий до локтей была изувечена: на ней виднелись волдыри, ссадины, синяки и ожоги. Казалось, все это сделали с ней совсем недавно. А ее лицо… она словно остолбенела. Она даже не плакала.
Вдруг Джаннула подняла на меня взгляд, и ее лицо исказилось от ярости.
Я испугалась и вынырнула из видения. Джаннула последовала за мной, и на мгновение мне показалось, что она хочет меня ударить. Она подняла руки, но тут же безвольно их опустила и начала ходить передо мной взад-вперед. Наконец она крикнула:
– Не подглядывай за мной без спроса!
Она выглядела так же, как и всегда, в моем саду – зеленое платье, светлые волосы, – но я не могла выбросить из головы воспоминание о ее обожженных руках.
– Кто сделал это с вами? – спросила я. – И почему?
Она отвела взгляд.
– Пожалуйста, не спрашивай. Мне стыдно, что ты видела меня в таком виде. Ты мой единственный приют, Серафина. Единственный способ, с помощью которого я могу сбежать. Пожалуйста, не отравляй его жалостью.
Но я не жалела Джаннулу. Я искала способы сделать ее жизнь более-менее сносной. Хотела чем-нибудь заинтересовать ее и отвлечь от печальных мыслей. Я внимательно изучала Лавондавиль, когда шла на уроки музыки и возвращалась с них (этими прогулками мое скучное существование и ограничивалось). Ночью, к ее огромной радости, я рассказывала обо всем, что видела. Я оставляла ей подарки в ее саду – то пазл, то черепашку, то розы, – и она встречала каждый из них счастливым восклицанием. Ей было так легко сделать приятное.
Однажды вечером, когда мы пили чай, наблюдая за прекрасным закатом, который я вообразила, она сказала мне:
– Пожалуйста, не сердись, но я сегодня слышала твои мысли.
Я застыла, не донеся чашку до губ. Я так привыкла к ней, что забыла: в отличие от остальных, она не была изолирована от меня. Ее сознание жило внутри моей головы. Насколько сильно могли сплестись наши разумы? Насколько сильно они уже успели сплестись?
– Не думай, что я слышу каждую твою мысль, – торопливо продолжила она. – Либо ты слишком мало думаешь. Но мне показалось, что сегодня ты намеренно заговорила со мной, когда стояла у реки и смотрела на баржи.
Я действительно представляла, как буду рассказывать ей о них. Картина была потрясающая: зеленоватая вода между красными и синими баржами.
– Я просто хотела попросить, – проговорила она, очаровательно краснея. – Не могла бы ты еще раз описать мне что-нибудь, когда будешь гулять по городу? Я бы очень хотела послушать.
Я слегка успокоилась. Как бы мне ни было жутко вспоминать о нашей таинственной связи, Джаннула не сделала ничего, что могло бы причинить мне вред.
– Конечно, – сказала я. – С радостью.
На следующий день по дороге на урок музыки я думала о Джаннуле и описывала ей все, что видела: каменные завитушки на перилах Соборного моста; похожего на ящерицу квигутла, который перебирался между домами по бельевой веревке, свисая головой вниз; крики уличных торговцев, а также ароматное содержимое их корзин.
Я не была уверена, доходят ли мои описания до адресата, пока она не сказала: «Пожалуйста, съешь пирожок за меня, раз я не могу попробовать его сама».
Общеизвестно, что не стоит подчиняться голосам, звучащим в твоей голове. Услышав Джаннулу, я на мгновение замерла. Меня пугало то, что она могла говорить со мной, когда я не находилась в своем мысленном саду. С другой стороны, это ее умение было столь же странным, как и способность слышать меня – не более того. Да и просьба показалась мне такой милой… Я помимо воли улыбнулась и ответила: «Хорошо, если вы настаиваете…»
Я надеялась, что она сможет ощутить вкус пирожка вместе со мной, но она не могла. Я описывала ей, как сладка яблочная начинка и как воздушно слоеное тесто, пока она не произнесла сквозь смех: «Хватит! Я начинаю завидовать».
Теперь мы разговаривали в течение дня, пока я куда-нибудь шла, и впервые в жизни я чувствовала себя так, будто у меня появился друг. Она не всегда была со мной; она сказала, что иногда ее настоящая жизнь (или ее тюремщики? Я боялась себе представить) требует ее внимания. Она не могла быть в двух местах одновременно. Когда она уходила, я копила интересные мелочи, чтобы потом рассказать ей о них: вот безногий нищий поет на площади Святой Лулы; вот красные листья клена танцуют гавот на осеннем ветру.
«А что такое гавот? – спросила она, когда я озвучила ей свои наблюдения. – И, раз уж мы об этом заговорили, как это – петь?»
– Ты никогда не слышала музыки? – воскликнула я вслух. От изумления я забыла, что ужинаю с семьей. Отец и мачеха недоуменно на меня посмотрели, а маленькие сводные сестрички захихикали. Я отковырнула вилкой большой кусок заливного из угря и засунула его в рот.
Бедняжка Джаннула. Если она и правда была лишена музыки, я должна была ей помочь.
Сделать это было не так-то просто. Джаннула слышала мысли, обращенные к ней, но не разделяла мои ощущения. Мои ежедневные занятия с Ормой ничего ей не давали. Она не слышала, как я играю на музыкальных инструментах. Я пыталась думать о ней во время игры, но от этого лишь начинала ошибаться. Уложив остальных гротесков спать, я пела ей в саду, но даже в своем сознании оставалась безучастной и стеснительной певицей. Я воображала лютню и
