Я вот говорю — „помнишь, помнишь“. А ты не помнишь. Учишься себе в школе, может, с мальчишками целуешься. И знать не знаешь, что где-то за двести километров от тебя есть такое унылое чмо, как Сёма Ковалёв, который знает твоё имя, день твоего рождения и, что самое страшное, твой адрес. Я был у тебя дома раз сто. Из них раз пятьдесят мы с тобой после занятий увлечённо доламывали ваш старенький диван, но он держался. Советская закалка… А однажды твоя мать пришла с работы раньше, и мы едва успели одеться. Блин… Вспоминаю — и аж слеза наворачивается. Вот сейчас уже правда извини за капли на бумаге. Не то чтобы мне так сильно секса не хватало, просто… Прекрасное было время, Даша. Волшебное. Студенчество — последняя возможность побыть детьми, используя преимущества взрослых. А потом жизнь превращается в огромную кучу говна.
Позволь мне закончить письмо на этой мажорной ноте. Я прощаю тебя за всё. Да я и не сержусь ни за что — ни на тебя, ни на Гришу. Дело не в вас, дело во мне. Я как-то неправильно жил, неправильно мыслил и загнал себя в тупик, из которого был только один выход. Он же вход…
P.S. Тебе, наверное, будет интересно узнать, что у меня сегодня свидание с одноклассницей. Её зовут Катя. И, если у меня будет настроение, я постараюсь побыть с ней счастливым хоть немного. Аня на этом настаивает… А если я не попробую и не облажаюсь, то Аня скажет, что я саботировал наше пари и будет права. А пари нужно легитимно выиграть, потому что тогда… Ну, в общем, тогда всё станет ещё сложнее. Однако когда Семён пасовал перед сложностями? Никогда! Меня даже смерть не остановит, mwa-ha-ha!
P.P.S. Не знаю, зачем посылаю это письмо по реальному адресу, зачем вывожу его на конверте, пишу твоё имя. Может, из какого-то противоречия. Чтобы доказать, что я не сошёл с ума, это весь мир — безумная клоака, тюрьма строгого режима, куда нас запихал некий сверхразум, чтобы иногда смотреть и ухахатываться. В любом случае — прощай. Я тебя отпускаю. Люблю, целую, обнимаю.
Твой С».21
— Куда? — нависла надо мной мама.
— Письмо отправить. — Я помахал конвертом у неё перед носом и нагнулся зашнуровать ботинок. Письмо положил на пол, и мама тут же его схватила.
— Что за письмо? Кому? Дарья Кирсанова, Красноярск… Кто это?
И снова паника в голосе. Как же мне это надоело… Как-то ведь жил, терпел, даже не задумывался, что можно по-другому. Но теперь, когда за плечами опыт самостоятельной жизни, это уже ни в какие ворота не лезет.
Хм… И чего это я с такой ностальгией вспоминаю свой опыт? Как будто он не подвёл меня под белы рученьки к перилам балкона. Это Аня, что ли, наколдовала?! Стерва! Ну я ей выдам в следующий раз, будет знать, как сеять разумное, доброе и вечное.
— Просто письмо. Дарье Кирсановой, в Красноярск. Это часть моей терапии.
— Чего часть?
Слово «терапия» маме не нравилось. Оно намекало, что сынок немного ку-ку. А ведь если проблему ставят на вид, то это самое страшное, что может случиться. Проблемы, как широко известно, нужно держать под матрасом, и тогда жизнь, в общем, терпимая штука.
— Я хожу к психологу, окей? Она говорит мне делать всякие психологические штуки. Ну, вот, например, подружиться по переписке…
— А откуда взялась эта Дарья…
— Да без понятия. Не то из газеты, не то ещё откуда — в общем, бывают такие, оставляют адрес, мол, хочу переписываться…
Врал я хорошо. Тут главное что? Тон. Тон — девяносто процентов успеха в любой коммуникации. Главное, чтобы по тону было ясно: скрывать тебе нечего, и всё идёт по плану.
Я этому на работе научился. До работы я, когда врал, будто с вопросительной интонацией ко всем обращался, разрешения спрашивал. Скажу — и замру в ожидании: прокатит, нет ли… Коммерция меня сильно изменила, да.
— А сколько ей лет? — не отставала мама.
Я уже не только обулся, но и куртку застегнул, шапку надел, а допрос всё не заканчивался.
— Сколько и мне ей лет, — вздохнул я.
Вздохнул и вдруг понял, что мама может сейчас смять письмо и велеть мне сидеть дома. И я, в общем-то, мало что смогу булькнуть в ответ, не разрушив хрупкий мир в семье. От этой мысли меня пот прошиб. Времени было — без пятнадцати семь. Ровно через пятнадцать минут я должен быть под статуей фигни.
— А почему сейчас? — Мама изо всех сил пыталась найти повод для паники. — Утром бы отправил.
— А почему утром? — спросил я. — Я бы сейчас отправил.
— Письма всё равно вечером уже вынимали.
— Думаешь, испортится за ночь? — подбавил я беспокойства в голос.
— Семён. Зачем ты вечером куда-то пошёл?
Да чтоб тебя! Почтовый ящик на площади, статуя — в другую сторону. Мне уже придётся бежать, чтобы везде успеть. Не тащиться же с Катей отправлять письмо своей бывшей. А я тут, по ходу, в очередной допрос встрял. И ведь не скажешь: «Я тороплюсь». Куда может торопиться подросток?! Пиво пить? Наркотики употреблять? Ну, или трахаться без презервативов. Варианта ровно три.
— Сейчас только семь часов, — сказал я как можно беспечнее. — Хочу прогуляться. До Гошки дойду…
— До Кати! — завелась мама с пол-оборота. — У неё как раз дом рядом с почтой.
— И?
Я смотрел прямо. Не отводил глаз, не смущался. Маму это немного сбило с панталыку, и она зашла с другого конца:
— Семён, ты почему опять врёшь?
— Потому что если ты будешь думать, что я гуляю с Гошей, то ты будешь беспокоиться в десять раз меньше.
— Раздевайся.
Я моргнул.
— Что?
— Раздевайся, никуда ты не пойдёшь. Завтра утром с тобой вместе сходим и отправим письмо.
Душа у меня в этот миг будто на две части раскололась. Одна половина — подростковая — забурлила от гнева пополам с отчаянием. А другая осталась холодной. Настолько холодной, что
