— Пойдём, дёрнул я Катю за руку. — Есть тут одно место… Надеюсь, найду. Давным-давно, в десятом классе, мне его один человек покажет…
— Это как? — удивилась Катя.
— Вот там и объясню…
Это и вправду было давно. И я далеко не был уверен, что правильно помню дорогу. В конце концов доверился сердцу, а Катя — мне. Мы прошли через лес, пересекли заброшенный каток, поросший высокой травой. Вышли на дорогу…
— Помнишь, ты спросил меня, знаю ли я, зачем живу? — спросила Катя.
— Да, было что-то такое… — Я напряжённо крутил головой, недоумевая: неужели нужно лезть через теплотрассу?!
Нет, я совершенно точно помнил, что в тот вечер, кроме звона бутылок, звучало: «Сюда девчонку можно привести». Но как можно сказать такое о месте, попасть в которое можно только перебравшись через тянущиеся вдоль дороги трубы?
— Я на самом деле не знаю, — сказала Катя.
А до меня дошло, что я опять рассуждаю, как взрослый. Тогда как в пятнадцать-шестнадцать лет все ещё мыслят иначе. И девчонки в том числе.
— И никто не знает, — успокоил я Катю. — Идём.
И правда. Она, ни слова не говоря, позволила мне помочь ей взобраться на бетонную опору, ловко ступила на покрытые жестью трубы и спрыгнула на землю с той стороны. Вот так вот. И никаких тебе «бля, я маникюр испортила, ты только посмотри, во что превратились мои лабутены, давай лучше в кафе съедим по чизкейку и сделаем селфи». Есть женщины в русских селеньях!
Я стоял на трубе, глядя сверху вниз на Катю, и когда она подняла голову и в её глазах отразился печальный свет фонаря, я вдруг громко и с выражением продекламировал:
Есть женщины в русских селеньяхС спокойною важностью лиц,С красивою силой в движеньях,С походкой, со взглядом цариц, — Их разве слепой не заметит,А зрячий о них говорит:«Пройдет — словно солнце осветит!Посмотрит — рублем подари́т!» Идут они той же дорогой,Какой весь народ наш идёт,Но грязь обстановки убогойК ним словно не липнет. Цветёт Красавица, миру на диво,Румяна, стройна, высока,Во всякой одежде красива,Ко всякой работе ловка.Дальше я помнил смутно. Потому замолчал.
— Это что, тоже твоё? — удивилась Катя.
— Упаси бог! Это Некрасов. Поэма с печальной судьбой. Из неё все помнят только коня и горящую избу.
Я соскользнул на опору, оттуда прыгнул на землю рядом с Катей.
— Ну, вот мы и одни, в глуши, здесь никто не услышит твой крик. Куда ж ты потащилась-то, с маньяком-психопатом?
Катя улыбнулась:
— Это и есть то самое место?
— Не. Я псих, но не придурок. Идём дальше.
Идти было уже недалеко. Пройдя перелеском, мы вышли к обрыву. Катя восторженно вскрикнула, и я мысленно пожал руку Сане Перевалову, который и показал мне однажды это романтическое гнёздышко.
Ничего тут особенного не было. Просто обрыв, а далеко внизу, метрах в тридцати, наверное, бликует, переливается вода. Дальше, если посмотреть прямо, можно увидеть какую-то станцию на реке, ярко освещённую фонарями. Всё было, как я запомнил. Фонари горели разные: уютно-жёлтые, волнующе-красные и холодно-синие. Узнать бы, для чего там такая иллюминация.
— Ну как? — спросил я, встав на краю рядом с Катей. — Поинтереснее плотины?
В её глазах отражались разноцветные огонёчки.
— Я и не знала, что тут такое есть…
— Это рыбразводня, кажется. Карпов разводят… Но я могу и ошибаться.
Катя прижалась ко мне плечом, давая понять, что ей совершенно не хочется узнавать, рыбразводня это, или база инопланетян, а то и вовсе легендарная Атлантида. Она прижалась ко мне, и я приобнял её, как тогда, на балконе. Мы стояли и смотрели на такую странную красоту, которая и красотой-то не планировалась. Днём это место было серым и безликим, а в темноте…
Рука Кати обняла меня сзади. Я услышал глубокий вдох человека, на что-то решающегося, и почувствовал, что у меня темнеет в глазах. Я хотел — и не хотел этого. Боялся, как человек, которому вот-вот бросят хрустальную вазу.
— Спроси меня снова, — шепнула Катя.
За секунду в голове пронеслось штук сто великолепных шуток. Сто эвакуационных выходов из ситуации. Сто способов избавить нас обоих от всех тягот и сложностей, заменив их одним средней мучительности разрывом так и не сложившихся отношений.
И я собственноручно отбросил всю сотню спасательных кругов.
— Ты меня любишь? — спросил я.
— Да. — Катя повернулась ко мне, и больше её глаза не светились. Теперь огоньки отражались в моих глазах, и она продолжала на них смотреть. — А ты меня?
— И я тебя… очень… люблю, — прошептал я едва различимо, но Катя услышала.
Мы подались навстречу друг другу. Я успел заметить, как она закрыла глаза, прежде чем у меня самого сомкнулись веки. Этот поцелуй не был ни внезапным, ни торопливым, ни неудобным. Мы будто вырезали, вырвали из Вселенной это место-время только для себя и с головой окунулись в мгновения.
Катя и вправду целовалась не слишком умело, но нам это не помешало. Наука, право слово, нехитрая. А я совсем даже не думал, что можно наклонить голову, коснуться губами её щеки, шеи, расстегнуть куртку и скользнуть рукой туда… Нет, всё это исчезло где-то в будущем, а прямо сейчас, на краю обрыва, просто целовались двое детей, внезапно открывших в своих сердцах нечто такое, о чём раньше не подозревали.
* * *— Наверное, поэтому я и вернулся, — закончил я свой рассказ.
Да-да, знаю, надо было отложить объяснения до другого раза, чтобы не портить сказочный вечер. И тогда, в лучших традициях Голливуда, моя тайна всплыла бы в самый неподходящий миг и всё разрушила. Но к писательству меня не в последнюю очередь подтолкнуло то, что голливудщина достала своей тупизной. Мои герои были другими. Они просто сразу выкладывали всю правду, и драма начиналась уже там, за пределами интриги.
— Почему? — спросила Катя.
Мы сидели всё там же, на деревянной скамеечке, кем-то заботливо вкопанной метрах в десяти от обрыва. В десятом классе скамеечка будет серой, сейчас она ещё радовала глаз свежей желтизной.
— Потому что в глубине души всю жизнь жалел о тебе. Знаешь… В тот первый раз я просто отдал тебе конверт, а ты ничего не сказала. Мы ни словом не перемолвились до конца школы.
Она сунула руку в карман и я различил шуршание. Неужели она таскает те дурацкие стихи с собой?.. О, стыд. О, графомания…
— Наверное, я тебя тогда не знала. И не боялась. И не видела…
— Ага. То есть, ты признаёшь, что всё это из-за того, что я вёл себя как дурак?
— Почему… Не как дурак. Ты просто очень смело себя ведёшь. Как будто бы вообще ничего не боишься.
Её рука нашла мою, и я с удивлением понял, что не
