Помотала головой она куда энергичнее. Добрый знак.
— Значит, мы справимся. Слышишь?
Чего-то такого она и ждала, судя по доверчивом взгляду.
— Я поговорю с твоим отцом. Всё, я так понимаю, от него идёт?
Теперь она испугалась. Всё-таки это неизбежно: она чем-то неуловимо похожа на мою маму. Она тоже хочет, чтобы проблемы исчезали, но сама мысль о том, чтобы их как-то решительно решать, приводит её в ужас. А с другой стороны, разве не все мы такие?
— Не надо! — сказала она. — Он на тебя очень злится. Я ему не сказала, конечно, что вчера с тобой была, но…
— Стоп-стоп-стоп! — Я быстро выключил конфорки и взял с тумбочки две подставки под горячее. — Ты не сказала? Они тебя пытали до часу ночи, а ты молчала, как партизан?
— А что мне было делать? — В голосе её зазвучали слёзы. Мне тоже плакать захотелось. Надо же… Да я бы слова не сказал, если бы она объяснила родителям, где и с кем допоздна пропадала. Я бы даже не подумал, что это предательство, или типа того. Но я мыслил взрослыми категориями, а она — она была подростком. Причём, очень хорошим подростком. Из таких, мне кажется, получаются очень правильные взрослые.
Катя молча смотрела, как я ставлю на стол тарелки, а когда я сел напротив неё, добавила:
— Всё равно они всё испортят. Не знаю, как. Но испортят…
Что-то в ней говорило не детское. Что-то давнее, пережитое. Что-то, до чего мне придётся докапываться долго и осторожно. Когда мне будет поверена эта тайна, я стану посвящённым. Это будет некий новый этап в наших отношениях, но время для него ещё не пришло.
— Ничего они не испортят. — Я вытащил из ящика стола две ложки, одну протянул Кате.
— Тогда, на балконе, ты правильно сказал: мы ничего не решаем. Только и можем, что натворить дел, пока никто не видит. А они — доберутся и испортят.
— Так! — Я пристукнул ложкой по столу. — Прекрати слушать всякую ерунду, которую тебе на балконе суицидники рассказывают. Тебе сметаны дать? Или майонеза? Извини, не в курсе твоих отношений с талией.
— А сгущёнка есть? — вдруг спросила Катя.
Я медленно-медленно улыбнулся. Встал, открыл холодильник и вытащил банку сгущёнки.
— Мадемуазель — извращенка. Уважаю. Чту. Разделяю.
* * *Несмотря на все возражения, Катю я проводил до подъезда. И только там, стоя под козырьком, мы коротко поцеловались впервые за этот день. Не знаю почему, но это казалось правильным. У нас впереди была вся жизнь, и гнать коней сейчас, в самом начале, было бы глупо. Мы позволяли себе неторопливо изведать разные стороны связавшего нас чувства, а не просто объедаться начинкой, оставляя без внимания всё остальное.
— Само не пройдёт, — сказал я на прощание. — Мне придётся поговорить с твоим отцом. И мне важно, чтобы ты в этом разговоре стояла на моей стороне, даже если рядом тебя и не будет.
— Давай только не сегодня? — Она действительно боялась. — Я попробую его хоть немного подготовить…
— День рождения пятнадцатого, — напомнил я.
— Угу… Я приду.
Уже в дверях она посмотрела на меня с каким-то новым беспокойством.
— Ты домой?
— Не… Встречу Гошку.
Беспокойство усилилось. Катя как будто колебалась, но на этот раз не решилась сказать.
— Ладно… До завтра! — И она исчезла в жерле подъезда.
Хм… Интересно, что бы это могло быть? Ладно, посмотрим. Нет той фигни, с которой нельзя было бы справиться. Если это, конечно, не СПИД. Но если СПИД — при чём тут Гоша? Надеюсь, что ни при чём. На всякий случай не буду ширяться с ним одной иглой.
Гошу я встретил, едва отойдя от подъезда. Он плёлся к дому, ощутимо хромая. Даже сильнее, чем после прыжка с бункера.
— Здоро́во, подранок, — пожал я ему руку. — Как оно в целом?
— Сам-то как думаешь? — буркнул он. — Рыбин, сука…
— Рыбин? — переспросил я.
— Ну а кто? Вчера на перемене в сортир меня затащили, чуть башкой не макнули. Сегодня в коридоре…
— А Катя?
— Чего Катя? — недоумевающе посмотрел на меня Гоша.
— Блин, я же просил её за тобой присмотреть! Хоть бы сказала, что…
Чего угодно я ожидал, только не этого. Гоша вдруг стиснул зубы и что есть мо́чи врезал мне под дых. Сил у него было не так чтоб много, но злость добавила удару энергии.
— Ох*ел? — выдавил я, согнувшись в три погибели.
— Это ты, мудак, ох*ел! — крикнул Гоша. — Катьку там саму дрочат, как не знаю кого! У неё из-за тебя ни одной подруги не осталось. А этот Рыба, пидор гнойный, ей сегодня такое сказал… Короче, потом меня и отп**дили.
Про боль я забыл. Кровь бросилась в лицо. Вот, значит, как… И она молчала. Ни слова упрёка. Да, побоялась рассказать, что не смогла уберечь Гошу. И теперь наверняка себя ещё и за это грызёт. А я… А я — мудак, тут всё верно.
— Гоша, — тихо сказал я.
— Чё? Чё «Гоша», б**дь?
— Х*й в очо, не горячо? Харэ чёкать. Вечером не занят?
— Нет, а чё? — нахмурился он.
— Ну догадайся. Рыбину нужно показать, как выглядит п**дец. Ты со мной, или ты со мной?
Решительно поправив ремешок сумки на плече, Гоша сказал:
— С тобой!
— Отлично. Заодно и сами посмотрим.
— А?!
24
Реальный мир изумителен. Мир художественного произведения радует хотя бы тем, что в нём есть какие-то правила. Как минимум, правила композиции. Начало, середина, конец. А в жизни? А в жизни позвольте процитировать не написанную ещё песню из последнего альбома «Агаты Кристи»: «Всё ты знаешь, я же тоже знаю — всё на свете кончится ничем. Что нам в самом деле предлагают? Быть этим, или тем, каким-то, или с кем».
В этих строках содержится аж две мудрые мысли. Первая: всё в жизни действительно ничем не заканчивается, кроме смерти. Впрочем, даже этот тезис я опроверг своим собственным п**данутым опытом. Даже после смерти тебе дают жевать всё ту же жвачку из говна. И повторится всё как встарь: ночь, ледяная боль анала, кастет, заточка и гопарь… В общем, нет никакого начала, середины и конца. Всё течёт, всё меняется, и если ты не шаришь в восточных практиках, типа медитаций и прочего дзена, то можешь только тихо охреневать от происходящего, бухая по выходным.
Либо пытаться превратить жизнь в художественное произведение. Сломать руку тому, кто её пишет, оставляя тебе лишь узкие поля, отобрать ручку и смелым размашистым почерком написать: «Глава 1». Или: «Эпилог». Смотря как настроение.
Вторая же мысль, которую доносит до нас «Агата Кристи», ещё более печальна. Это — «с кем». Увы и ах, но девяносто пять процентов твоей жизни определяется теми, с кем ты дружишь.
Такими вот размышлениями я развлекался, собирая по посёлку бутылки в одолженный у Гоши пакет.
Эта сибирская практика — сбор бутылок — была мне знакома не понаслышке. В детстве это был
