— Нормально, Лёх, — вздохнул я, отвечая на рукопожатия. — Спасибо, пацаны. От души.
На меня теперь без пренебрежения смотрели. Не то чтоб прям с уважением, но всё-таки. Свой неформальный социальный статус я уже поднял на такую высоту, на какой он в прошлой жизни не был ни разу. А ощущение было такое, будто упал в грязь, и все по мне топчутся. Каждой фразой, каждым звуком, исходящим из чьего-либо рта и обращённым ко мне.
Но это всё были цветочки. Сейчас я приду домой, и на мне ещё и спляшут. От души так, вприсядку.
Кто-то сунул мне в руку сигарету. Кто-то поднёс огонёк. Я прикурил машинально. Заполнить дымом душевные пустоты не получилось, но хоть что-то.
— Знаете, что, пацаны? — сказал я и каким-то образом оборвал все голоса, заставил ко мне прислушаться. — Херово мне. Вот что.
— Чё не так? — спросил Лёха.
— Я её теряю.
— Кого? — не понял ещё один пацан.
— Её. Вот что бы ты сделал, если бы терял — её?
— Да кого её-то, ёп?
— Её, — прошептал я, покачиваясь с пятки на носок, глядя в облупленный подоконник. — У каждого она своя. Мы можем звать её душой. Но я назвал бы её — анимой. Анима — душа… Женская составляющая психики. Ну, как-то так. И я её теряю. Навсегда.
Трансовые состояния я любил. Мне для такого даже пить не обязательно. Просто входишь в какой-то сверхзагон. И загоняешься, пока не отпустит.
Те, кто хорошо меня знал, ко всем моим загонам привыкли. А вот Лёха с компанией прифигели.
— Чё это с ним?
— Сёма, ты накурился, или чё?
Я улыбнулся тому, кто это спросил, и сказал:
— А у меня теперь погоняло есть. Зови меня Пушкин! Круто, да? Я существую!
Бросив окурок в специально поставленную банку с водой на донышке, я развернулся и пошёл домой. Мозг тут же отключился от всего, что осталось позади. Я не слышал, что говорилось мне вслед. Мне было плевать.
Звонок. Динь-дон. Шаги. В этих шагах — ад. Девять шагов — девять кругов ада, и в последнем сам дьявол.
Дверь открылась. Заплаканное лицо мамы. Зачем ты плачешь, мама? Зачем ты делаешь меня частью своей души? Зачем тебе эта боль? Ты ведь сама её выбрала и взвалила на себя. У Рыбина, вон, родители, небось, поспокойнее, он вообще целыми днями шляется где захочет. Хотя у него вроде бы отец умер, с отчимом живёт… А ты, мама, одна. И тебе кто-то нужен. И нет кроме меня никого. Я — твой анимус… А я — не хочу, не могу! Как ты не понимаешь, что я должен что-то прожить сам. Там. Один… И обязательно — сейчас, потому что кроме «сейчас» ни у кого ничего нет.
— Я Кате звонила, тебя искала. — Мы сидим за столом, и я поднимаю взгляд, который пытается быть виноватым. — Её отец трубку взял.
Блядь…
— Я столько наслушалась…
А на хер ты его выслать не могла? Послать — на хер! Это ведь так просто сделать, когда кто-то тебе пытается что-то наговорить. Не обязательно «наслушиваться». Что за мания — впитывать в себя всё говно, как синтетическая замша!
— К Кате ты больше не подойдёшь…
— Хватит.
— Он видел, как ты с этими уголовниками какой-то металл таскал…
— Мама, хватит!
— Сёмочка, что с тобой происходит?
— Я устал.
— Что?
— Устал, — выдохнул я и вышел из кухни.
Всё говнее и говнее. Как же резко всё свалилось в выгребную яму. А ведь так было хорошо, когда останавливалось время. Может быть, всё это тоже входит в понятие «отката»? Не только головная боль. Может, так и устроена жизнь: либо ползёшь в серой зоне, либо за каждую минуту счастья расплачиваешься сутками ада?
В ванне я разлёживаться не стал — не то настроение. Ополоснулся в душе, вытерся, надел чистую одежду и вышел. Мама не оставила меня одного. Завтра я под домашним арестом. Уроки совсем забросил. Армия подкрадётся ко мне и трахнет в жопу. Вот в новостях передавали, как деды где-то в Иркутске молодого так избили, что он идиотом на всю жизнь останется.
— Там ещё, вроде, пиндосы Ирак кошмарить начали, — промямлил я. — А, нет, это завтра. Пардон, запутался. День такой долгий…
Крик. Слёзы. Пытаюсь раскаиваться, плохо получается. Иду делать уроки. Только там — спасение. Уроки — это просто. Всё бесполезное говно в этой жизни даётся очень легко, если разобраться. А всё сто́ящее — не даётся вовсе.
Закрыл дверь. Выбрал кассету из одолженных у Ани. Вставил. Наушники. Не успел надеть — телефон. Мама берёт трубку. Прелюдия довольно долгая, я посчитал, что не имею к этому отношения. Ошибся.
— Семён, тебя.
— Кто там? — вздохнул я, выбираясь из-за стола.
Всё тело болело, в голове была какая-то каша.
— Катя.
42
Аня посмотрела на лежащие на столе наушники. На меня. Опять на наушники.
— Я бы и кассеты привёз, но у меня сегодня конвой, — сказал я. — Вопросы всякие ненужные…А наушники сунул под куртку.
— Я ведь не просила отдавать пока, — заметила Аня.
— Угу, я сам. Видишь, какой расторопный. Предупреждаю желания женщины.
Аня потрогала наушники пальчиком, о чём-то думая. Посмотрела в окно. Если бы встала и подошла, увидела бы внизу, на лавочке, мою маму.
— Почему решил вернуть?
— Мы будем наушники обсуждать? — развёл я руками.
— Мне это кажется важным. Выглядит так, будто ты меня отталкиваешь.
— А… Ясно. Значит, это — ваш сеанс. Ну окей, давайте разбираться с вашими тараканами. Я вечером в субботу подключил наушники — и что бы вы думали?
— Что? Не работают?
— Ещё как работают! Одно ухо.
— Но они же совсем новые, — недоумевала Аня.
— Да к наушникам никаких претензий. Я тоже не сразу допёр. У меня магнитола «Атланта» с одним динамиком. Монофоническая. И в наушники, б**дь, музыка идёт на один канал! Можете себе такое представить? Один, мать его, канал! О чём думали эти хреновы китайцы? Что вообще нужно иметь в башке, чтобы сделать монофонический магнитофон? Получается, и головка считывает только один канал, что ли? А второй, значит, по боку? Это дурдом. Мир, в котором возможно такое, обречён.
Лицо Ани расслабилось. Вот ведь тоже, мнениезависимая. Ну как такой человек может работать психологом? Да она ж сопьётся через год, господи…
— Ты поэтому так расстроен? — спросила Аня.
— Ну… основная причина, да. Не считая того, что мама подменилась, чтобы свозить меня сегодня сюда.
— Этому была какая-то причина?
— Так, мелочь… Я в субботу с пацанами завод грабил. И нас спалил Катин папаша, чтоб ему земля стекловатой была.
— Он умер? — встревожилась Аня.
— Да если бы… Живее всех живых. Мама с ним по телефону разговаривала. Он ей знатно в уши насвистел. Какое я говно, и как меня к приличным людям на пушечный выстрел подпускать нельзя.
— Ох…
— Да… А вечером Катя позвонила. Он в магазин вышел, мама ей разрешила. «Вы имеете право на один телефонный звонок». Подробностями грузить не буду,
