Я перевёл дыхание под её внимательным взглядом. Дети так не смотрят. Так смотрят взрослые. Выжидающе, спокойно. Пытаясь вычленить крохи информации из мутного потока. С таким внимательным взглядом читают Пруста и Джойса. Жаль, я ни тот, ни другой.
— Они не могут тебя сломать, — сказал я. — Это самое главное. Не могут! Они могут лишь убедить тебя сломать себя. Как убедили меня. Эти твари, осмелившиеся назваться взрослыми, чтобы порвать на куски и сожрать весь мир, не имеют над тобой власти. Твоя жизнь — только твоя. И пусть это лишь заметки на полях, но заметки эти — твои. Они вольны издать сколько угодно великолепных книг, а в твоих силах — исчеркать поля их всех.
Тишина протянулась дольше минуты. Когда Катя убедилась, что я закончил, она тихо сказала:
— А что будет завтра?
— Вторник, — улыбнулся я. — Просто вторник. Один из множества.
Она покачала головой. Сейчас она разочарована. Сейчас я для неё умер. Погребён под лавиной пустозвонства. Завтра всё изменится. Пока — пускай. Иногда полезно побыть заживо погребённым.
— Если меня ещё раз увидят с тобой, папа увезёт меня.
— Это куда? — заинтересовался я.
— В Назарово. Там моя тётя живёт. Мамина сестра. Он уже говорил с ней, она меня возьмёт. Я буду ходить в другую школу.
— И где живёт эта тётя?
Недоумевающий взгляд.
— Зачем тебе?
— Ну… Буду приезжать.
— Я тебе даже не открою.
— Значит, буду стоять в подъезде.
— Это глупо…
— Молиться тоже, наверное, глупо. И разговаривать с надгробиями на кладбище. Пожалуй, даже ещё глупее.
— Да ну тебя…
Впервые с начала разговора она чуть заметно улыбнулась. Не потому, что ей так хотелось. Но потому, что она думала, этого хочется мне. Я ещё недавно сиял в её мире, как ядерное солнце, но теперь опустился вниз и занял нишу. Что-то она пыталась для меня сделать, по мере сил. Например — улыбнуться.
— Мне надо идти.
Она развернулась, приоткрыла дверь. Я увидел кусочек прихожей, услышал мяуканье кошки. Улыбнулся. Значит, кошку ты себе отвоевала. Молодец.
— Пока, — сказал я и начал спускаться.
Дверь не хлопала. А когда я был на середине пролёта, до меня донёсся шёпот.
— Восьмой микрорайон.
— Что? — повернулся я.
Катя, побледневшая, так и стояла, держась за дверную ручку, повернувшись ко мне в профиль.
— Восьмой микрорайон, одиннадцать. Квартира двести семьдесят три.
И скрылась, захлопнула дверь.
Я привалился спиной к перилам, закрыл глаза. Вот мы и проиграли битву. Но если я твёрдо решил с этим не мириться — она уже смирилась. Не смогли взлететь — она согласна ползать. Отрежем крылья — чтоб не мешали — и будем ползать. Всю жизнь.
— Никогда, — прошептал я пустому подъезду. А потом уточнил: — Не в этой жизни! — И с губ моих сорвался истерический смешок. — Я заставлю тебя взлететь выше всех. И пусть они все ох**ют.
* * *Гоша, пусть демонстративно мрачный и насупленный, дверь передо мной не захлопнул. Но и зайти не предложил. Сегодня у меня однозначно день великих откровений в падике.
— Чё те? — буркнул он, прикрыв за собой дверь.
— Ты, случаем, с Гришей не созванивался? — спросил я, вспомнив, что Гриша поприветствовал меня примерно таким же образом.
— Чё?!
Судя по тону, Гоша был готов опять сорваться в визг и нравоучительные истерики. Я махнул рукой — мол, остынь, нормально всё. И протянул ему металлическое ведро, которое держал за спиной.
— Извиниться зашёл. За субботнее.
— Угу. — Гоша посмотрел на ведро. — А это…
— Должок. Просто хочу, чтоб ты знал: ты — мой лучший друг. Спасибо, что ты есть. Ты вот просто есть — и мне уже на душе хорошо.
Этого он не ожидал. Покраснел, как девочка, забубнил что-то. Я не слушал — ничего важного там по определению сейчас быть не могло. Ведро Гоша взял. Так и стоял с ним, как дурак, до конца.
— Ладно, замяли, — сказал я, добавив в тон мажорных ноток. — У меня к тебе просьба есть. Насчёт Кати. Не бросай её.
Это изумило Гошу ещё больше. Он вытаращил на меня глаза.
— В… в смысле?
— В прямом. Ей без меня тяжело будет. Вот и подставь, там, плечо, по мере сил. Чтоб ей было, на что опереться первое время. А там, если тупить не будешь, может, и сойдётесь. Да ладно, чё ты, я ж вижу, что она тебе нравится.
— Ты же через неделю уже в школу вернёшься, — проворчал Гоша.
— Вернусь! Ещё как вернусь. Но ты — пообещай просто, хорошо?
— Рыбин перед ней извинился…
— Это я в курсе, мне доложили.
— Так чё ты хочешь?
— Я сказал.
Мы долго смотрели друг другу в глаза. Он ничего не понимал. Я ничего не хотел объяснять. Природа не терпит пустоты, и вдруг что-то во взгляде Гоши изменилось.
— Ты её бросаешь, что ли? — В тоне сквозило презрение.
— Да, — кивнул я.
— Дурак, что ли?
— Да, — снова кивнул я.
— Ты… Ты другую, что ли, нашёл?
— И снова да.
— Кого?
— Ты хочешь, чтобы я назвал кого-то знакомого? Чтобы ты ещё раз обозвал меня дураком и сказал, что Катя в тысячу раз лучше?
— Блин, ты можешь сказать?!
— Не могу. Секрет. Назову только первую букву: это «С».
— Светка?! — заорал Гоша на весь подъезд. — Ты дурак? Да Катька, она…
— Аминь, — перебил его я. — Ладно, давай, пора мне. Мамка переживать будет.
— Постой, — окликнул меня Гоша, когда я уже толкал подъездную дверь. — Ты, это… Ну… Задания сказать?
— Не, спасибо. У меня есть. Хватит по гроб жизни.
Я вышел. Выдохнул. Ну, вроде бы всё. Осталось лишь простить себя. По крайней мере, постараться.
— Хорошо, — сказала мама, когда я, вернувшись домой, продемонстрировал ей тетрадный листок с домашними заданиями. — Давай, иди учись. Лучше каждый день, вместе со всеми, чем потом…
Конечно, мама. Вместе со всеми — оно завсегда лучше. Спокойнее. Безопаснее.
45
Эта ночь достойна быть воспетой в стихах. Если бы мне было до стихов — я бы воспел, но мне было не до стихов. По крайней мере — не до своих.
Чужих я вспомнил немало. Не стихов даже, а — песен. В песнях — особая сила. Там и текст, и голос, и музыка, и когда всё это подчинено яростной воле творца — начинается волшебство.
Я сидел на смятых простынях, смотрел в темноту и шептал, как молитвы, обрывки текстов, сливая их в немыслимое попурри.
Двинулось тело кругами по комнатеБез всяких усилий — само по себе…Самолёт усмехнулся вдребезги — в бугорок
