Проезжая одно из таких мест на отшибе ветреным ноябрьским днем, я обнаружил абсолютно уединенный дом – и понял, что лучшего места, чтобы провести остаток жизни и примириться со всем миром, мне попросту не сыскать. Хотя эта двухэтажно-каркасная постройка четко выделялась на фоне унылого осеннего горизонта, скрытая лишь куцей рощей голых деревьев и тенью водонапорной башни неподалеку, я заметил ее, лишь подрулив почти вплотную. Никаких признаков зеленой лужайки рядом я не обнаружил, здание окружал все тот же сероватый кустарник, что покрывал здешнюю землю повсеместно, насколько хватало взгляда. Тем не менее дом не нес на себе отпечатка упадка и казался довольно новым – что, конечно, шло вразрез с моими представлениями об уединенном жилище, где я собирался коротать свои дни.
Как я уже упоминал, день был ветреный, и пока я, застыв, созерцал этот прекрасный в своей уединенности дом, порывы ветра делались все суровее и суровее, грозя перерасти в ураган. Более того, небо по краям горизонта начало темнеть, хотя туч пока не было видно, и до наступления сумерек оставался еще не один час. По мере того, как один яростный порыв сменял другой, сильнее прежнего, единственные, помимо самого строения, черты уединенного ландшафта – редкие голые деревья и ветхая водонапорная башня, – отступали вдаль, как если бы этот самый неземной ветер сносил их, а вот сам дом, пред которым я застыл, стал приближаться ко мне с ужасающей прытью. Паника вдруг охватила меня, и я без оглядки побежал к машине, вцепился в ручку, с трудом распахнул дверцу, несмотря на то, что ветер изо всех сил прижимал ее к борту. Едва оказавшись в салоне, я завел двигатель и помчал на всех парах прочь. И, несмотря на то что мили на индикаторе пробега росли, я будто бы с места не двигался – мрачный горизонт все так же нависал впереди, а зловещая перспектива дома в зеркале заднего вида все никак не отступала. В конце концов, однако, все пришло в движение, и уединенный пейзаж рванулся прочь, оставшись далеко позади, утаскивая за собой тот странный двухэтажный особняк.
Лишь позже задался я вопросом – где бы еще наиболее комфортно жилось мне до конца дней своих, если не в том уединенном доме, если не в том удаленном от всех благ и напастей цивилизации захолустном раю? То место казалось созданным специально для меня. Какая же злая ирония – то самое место, где я мог бы провести остаток дней в умиротворении и покое, теперь сделалось лишь еще одной вещью, коей следовало мне опасаться.
ПослесловиеВ дополнение к пяти историям, представленным здесь, я также нашел заметки, в виде бессвязных фраз, для шестого рассказа с рабочим названием «Аттракцион». Следуя манере остальных миниатюрных рассказов, эта история, похоже, тоже была задумана как что-то вроде сказочной виньетки, вырванный из контекста эпизод «странного и смехотворного шоу», цитируя самого автора. Прослеживались в этих заметках и те странные идеи, которые всплывали в моих разговорах с автором рассказов, проходивших несколько ночей кряду за уединенным столиком в углу той кофейни. Неоднократно фигурировали фразы про «зыбкость и непостоянство всех вещей» и «непредвиденные преображения», будто выступая для шестой ненаписанной истории некими фундаментальными постулатами.
Я не удивился особо, обнаружив, что автор оборванного повествования ссылается на меня, поскольку уже в самом начале собственное творчество им было охарактеризовано как «убогость с претензией на автобиографичность». В этих заметках он справедливо нарек меня «незнакомцем из кофейни» и «достойным жалости полуночником, тешащим себя всякого рода художественными изысками в попытке отвлечься от осознания, что город, в котором он всю жизнь прожил, – не более чем аттракцион». Рефрен «город-аттракцион» звучал и ранее в самом первом предложении прерванного или, возможно, намеренно незавершенного шестого рассказа. Предложение это интересно тем, что предполагает непосредственную связь с одной из других историй, что, насколько я осведомлен, отсутствует среди этих лихорадочных и, судя по всему, созданных в невменяемом состоянии фрагментов: «После того, как мне не удалось найти жилище, в котором я смог бы прожить всю оставшуюся жизнь, я начал неприкаянно скитаться из одного города-аттракциона в другой – и на этом пути обретал все новые и новые, более глубокие знания о природе мира шоу-бизнеса». Учитывая обрывочность заметок для рассказа под названием «Аттракцион», не говоря уже о том проклятии недосказанности, что наложило отпечаток даже на вроде бы завершенные истории автора, прочитанные мною, я не стал долго копаться в поисках отсутствующих звеньев в логической цепи, связующей все «бессмысленные эпизоды, из которых можно было бы свести фундамент моего творчества и моего же мировосприятия». В какой-то момент заметки эти перестали напоминать скелет незавершенного повествования и приобрели оттенок дневника или письменной исповеди.
«Икс [так, видимо, он обозначил меня] спросил, на какие темы я пишу. А я сказал, что пишу только тогда, когда есть позыв – не более того».
«Он не спрашивал, что это значит – «позыв», а я не стал углубляться. Это очень странно, так как он демонстрировал все тонкие качества, полагающиеся при очень восприимчивом темпераменте, не говоря уже о тех гораздо менее утонченных чертах, очевидных с первой нашей встречи. Я будто смотрю в кривое зеркало: похожи и наши литературные поприща, и наша бессонница, и даже сигареты мы курим одни и те же – почти в одно и то же время. Я не собирался заострять внимание на этих деталях – но почему и он этого не сделал?»
Я вспомнил, что однажды вечером усомнился в заявлении моего собеседника о том, что «все в этом мире шоу-бизнеса в конечном счете – странно и в конечном же счете – смешно». В заметках (или все-таки исповеди?) он писал: «Не существует мерила странности и смехотворности вещей, даже тех, что невыразимы и непознаваемы, ибо «невыразимо» и «непознаваемо» – лишь два слова, служащие прикрытием, отвлечением, уловкой. Эти качества – странность и смехотворность – имманентны и абсолютны во всем бытии, и наличествуют, сдается мне, в любом мыслимом и реальном порядке вещей…» С этой мысли автор сразу перескочил
