– «Квайн Организейшен», Северо-западный региональный центр. Слушаю вас.
– Здравствуйте, – начал я. – Хочу уволиться из компании.
– Простите, что вы сказали, вы хотите уволиться? Вас плохо слышно.
– Да, я хочу уволиться! – крикнул я в трубку. – Уйти с работы! Слышите?
– Да, теперь слышу. В настоящее время компания не принимает заявления об увольнении. Я переведу вас на нашего временного управляющего.
– Погодите, – опешил я, но трубка снова щелкнула, и настала вечность гудков, снова наталкивающих на мысль, что на мой звонок никто не ответит.
И все-таки кто-то ответил. Выжидающая тишина повисла в трубке.
– Алло, – сказал я, и тут в трубку зарычали.
Это был грозный гортанный рык – низкий, но варьирующий тембр в пределе жуткой басовой палитры, создающий эхо, будто кабинет начальника находился где-то в глубинах земли, в сводчатой пещере, или же, напротив, в неведомой облачной выси. От этого звериного рычания меня охватил ужас – дикий, неописуемый. Я отвел телефонную трубку подальше от уха, чувствуя, как она начинает пульсировать в моей руке, как нечто живое. И когда я грохнул ее обратно на рожок, это дрожаще-пульсирующее ощущение поползло вверх по моей руке, прошло сквозь все мое тело и наконец достигло мозга, где, войдя в резонанс с низким гортанным ревом, набиравшим силу, спутало все мысли в безумную кашу, парализовав все движения и оставив меня неспособным даже позвать на помощь.
Теперь я даже не уверен, дозвонился ли я на самом деле и просил ли об увольнении? Если да, то как же мне объяснить то, что я услышал в трубке и что пережил там, в узкой нише в конце коридора? Как объяснить те сны, что стали мучить меня каждую ночь после того, как я перестал ходить на работу на фабрику? Ни одно лекарство не избавляло меня от них, ни одно – не могло стереть их из моей памяти. Вскоре запасы мои истощились, и даже на трусливый уход в духе Блехера их стало не хватать. А поскольку я больше не работал, то и не мог достать новые рецепты. Конечно, для ухода из жизни у меня оставалась уйма других способов, но все они отталкивали меня, да и каким-то образом у меня все еще остались большие надежды на будущее. Для начала я решил вернуться на завод – в конце концов, разве не прямо сказал мне спец из регионального центра, что «Квайн» сейчас никого не увольняют?
Как я уже говорил, полной уверенности в реальности того звонка и полученного ответа у меня не было, и лишь ступив под своды цеха, я понял, что работа у меня все еще есть: место у сборочного стола, занимаемое мной, пустовало. Одетый в серую робу, я занял его и начал с завидной прытью подгонять металлические детальки одну к другой, скручивать и свинчивать. Не прерывая работы, я бросил взгляд на человека, которого когда-то считал «новичком».
– С возвращением, – небрежно бросил тот.
– Спасибо, – поблагодарил я.
– Я сказал мистеру Фроули, что ты вернешься со дня на день.
Поначалу я обрадовался новости о возвращении старого начальника, но, посмотрев на стекольные матовые перегородки офиса, заметил, что внутри не горит свет, хотя сама массивная фигура мистера Фроули, усаженная за стол, все еще была различима. Он, как я вскоре выяснил, стал совсем другим человеком – да и в целом ничто на заводе не осталось таким, как прежде. Работали мы теперь почти что круглосуточно. Кто-то приноровился ночевать на заводе, спать час-другой на тряпье в углу и снова возвращаться к сборочным столам.
Завод избавил меня от кошмаров; и все же я продолжал чувствовать, пускай и слабо, ту напряженную атмосферу, знаменовавшую приход временного управляющего. Думаю, это ощущение присутствия было нарочно придумано «Квайн Организейшен». Ведь компания всегда что-то меняет и улучшает в своих делах.
Увольнять по-прежнему никого не собираются, более того, в какой-то момент компания даже перестала отпускать работников на пенсию. Нам всем прописали новые лекарства, хотя я не могу наверняка сказать, сколько лет назад это произошло. Никто на заводе не помнит, как долго мы здесь работаем и даже сколько нам лет, но скорость и производительность нашей работы продолжают расти. Кажется, что ни компания, ни наш временный управляющий никогда с нами не расстанутся. Но мы всего лишь люди, или, по крайней мере, живые существа, и однажды мы должны умереть. Это единственный уход на покой, который нас ожидает, хотя никто из нас ничего уже не ждет. Потому что мы не можем перестать думать о том, что может с нами случиться потом: какие планы компания имеет на нашу после-жизнь и какую роль в этих планах может сыграть наш временный управляющий. И только работа в безумном темпе, работа по свинчиванию и скручиванию маленьких кусочков металла, помогает нам отрешиться от таких мыслей.
В чужом городе, в чужой стране
И дома нового достигнет его теньСреди ночи, без сна я лежу на кровати, прислушиваясь к глухому, мертвому гулу ветра за окном и царапанью голых веток по кровельной дранке. Мыслью моей завладел город у северных рубежей – картины всевозможных его углов и обличий. Вспоминаю я о кладбище на холме, что воспаряло над домами невдалеке от городской черты. Ни единой душе не обмолвился я о том кладбище – откуда долгое время проистекали страдания тех, кто искал приют в пустынных землях северного приграничья.
Там, в пределах кладбища на холме – в месте, куда более населенном чем город, над которым оно возвышалось – и похоронили Аскробия. Известный среди горожан затворник, глубоко созерцательная натура, Аскробий страдал от болезни, чрезвычайно обезобразившей его тело. Тем не менее несмотря на явные отличия от других – жестокое уродство и глубоко созерцательную натуру, смерть Аскробия не стала событием и прошла почти незаметно. Дурная слава о затворнике, толки и сплетни, связанные мною с его именем, возникли позже. Спустя какое-то время после того, как его скрюченное болезнью тело поселили средь прочих – на кладбищенском холме.
Поначалу Аскробия не поминали, лишь досужие разговоры по вечерам – зыбкие и обволакивающие перешептывания – упорно крутились вокруг загородного кладбища. В них излагались скорее общие мысли зловещего толка, включая умозрительные, насколько я разобрал, суждения о неких странностях с могилой. Дальше – больше, неважно, разъезжали ли вы по всему городу или безвылазно сидели в глухом квартале, эти вечерние разговоры становились привычными и даже начинали надоедать. Они доносились из темных подворотен узких улочек, из приоткрытых окон верхних этажей старинных домов,
