На некоторое время вспыхнули пересуды о личности жителя пропавшей могилы. По той причине, что планомерный учет записей о погребениях на кладбищенском холме – где, когда или кого хоронят – не велся, дискуссии об обитателе той могилы, или бывшем ее обитателе, непременно порождали выплески самого дикого бреда, если не затихали в смутной, гнетущей растерянности. Одна такая беседа текла своим чередом в подвале заброшенного здания, где мы собрались как-то вечером. Именно в тот раз джентльмен, именовавший себя доктором Клаттом, первым выдвинул мысль, что имя на надгробии пропавшей могилы – Аскробий. При этом его утверждение прозвучало с почти оскорбительной уверенностью – как будто кладбище на холме не изобиловало плитами с неправильными или нечитаемыми именами, а то и вовсе без них.
В городе Клатт слыл обладателем недюжинного опыта в некой околонаучной области. Такая личность или, возможно, личина – далеко не первый случай в истории северного приграничья. Тем не менее когда Клатт заговорил об этой аномалии не как о пропавшей могиле или могиле отсутствующей, но о могиле рассотворенной, остальные к нему прислушались. Довольно скоро именно Аскробия стали чаще всего упоминать в роли обитателя пропавшей – а ныне рассотворенной – могилы. В то же время репутация доктора Клатта оказалась напрямую связана с репутацией усопшего – всем известного своим обезображенным телом и глубоко созерцательной натурой.
В ту пору начало казаться, что в каком месте города вы бы не очутились, Клатт уже стоял и разглагольствовал там о своей близости Аскробию, называя теперь того «пациентом». В тесных подсобках давно разорившихся лавок, или в любом подобном нехоженом месте – например, на углу дальней улицы – Клатт вещал о том, как приходил в особняк Аскробия на задворках и пытался изгнать болезнь, от которой страдал затворник. Вдобавок, Клатт хвастал и проникновением в тайны этого созерцателя, с которым большинство из нас не встречалось, не говоря уже о сколь угодно краткой беседе. Похоже, Клатт наслаждался вниманием тех, кто ранее отвергал его как обычного пройдоху северного приграничья – да и, возможно, до сих пор не поменял свое мнение. На мой взгляд, он понятия не имел о стойкой подозрительности и даже ужасе, который навлек тем, что определенные люди назвали «сованием носа» в дела Аскробия. Городская заповедь «Не суй носа» вслух не высказывалась, зато ее действие часто наблюдалось воочию. Мне, по крайней мере, казалось так. И желание выставить напоказ скрытую мраком подноготную Аскробия, пускай даже байки доктора были преувеличены или полностью вымышлены, считались весьма рискованными с точки зрения многих городских старожилов.
Несмотря на это, никто не отворачивался, когда Клатт заводил разговор о больном затворнике-созерцателе: никто не пытался угомонить или хотя бы недоверчиво перебить доктора, что бы тот не говорил об Аскробии.
– Он был чудовищем, – заявил доктор тем из нас, кто собрался ночью в предместье, на разрушенной фабрике. Клатт часто клеймил Аскробия «чудовищем», а то и «уродом», причем эти эпитеты не просто подразумевали реакцию на нелепую внешность пресловутого затворника. Согласно Клатту, наиболее чудовищно и уродливо Аскробий выглядел как раз в метафизическом смысле – именно так проявилась его глубоко созерцательная натура.
– Он овладел невообразимым могуществом, – сказал доктор. – а может даже собственным исцелением от болезни и безобразия, откуда нам знать? Но всю мощь своего созерцания, все беспрестанные медитации, коим предавался в особняке на задворках, он направил на совсем иную цель. – Оборвав речь, доктор Клатт умолк в неверном мелькании огней, освещавших разрушенную фабрику. Он словно ждал, когда кто-то из нас напомнит о его последних словах, и мы станем сообщниками по этой необычайной сплетне о его умершем пациенте, Аскробии.
Наконец кто-то все же спросил о созерцательной мощи и медитациях затворника – и к какому итогу тот хотел их направить.
– Аскробий искал, – объяснил доктор, – не спасение от телесного недуга, не лекарство в привычном смысле этого слова. А искал он абсолютную аннуляцию – не только болезни, но и самого своего существования. Изредка он упоминал при мне о полном рассотворении всей своей жизни.
После того, как доктор Клатт произнес эти слова, развалины фабрики, где мы собрались, затопила самая глубокая тишина на свете. Несомненно, каждый думал об одном и том же – об отсутствующей могиле, которую доктор Клатт назвал могилой рассотворенной – там, на холме, на кладбище за городом.
– Видите, что произошло, – сказал нам Клатт. – Он аннулировал свою болезнь, как и кошмарную жизнь, и оставил нас с могилой рассотворенной.
И тогда ночью, на разрушенной фабрике, и потом, во всем северном приграничном городе, никто не поверил, что у того, что поведал нам доктор Клатт, нет своей цены. Теперь все мы оказались сунувшими нос в события, метко охарактеризованные как «выходка Аскробия».
Надо сказать, в городе спокон веков хватало разного рода кликуш. Однако за выходкой Аскробия последовала просто небывалая эпидемия вечерних разговоров о «противоестественных последствиях», что готовятся или уже происходят по всему городу. Кому-то придется расплачиваться за это рассотворенное существование – такое царившее над всеми чувство воплощалось в различных невразумительных проделках и происшествиях. Глухими ночами то тут, то там, особенно по задворкам, периодически раздавался звучный ор, куда более громкий, чем обычные всплески ночного бурления. И в сменявшую ночи череду угрюмых дней улицы почти опустели. Любые разговоры в противовес подробностям ночных ужасов стали драгоценно редки, либо совсем прекратились: пожалуй, можно сказать, их, как Аскробия, постигло рассотворение – хотя бы на время.
И, разумеется, именно фигура доктора Клатта выступила из теней старого склада на исходе дня, чтобы обратиться к кучке тех, кто назначил там встречу. Его облик едва угадывался при размытом свете, которому удавалось пробиться сквозь пыльные стекла. Вполне вероятно, объявил Клатт, что формула избавления северного приграничного города от новообретенных бедствий в его руках.
Собравшиеся на складе не менее прочих горожан опасались любого вмешательства в дела Аскробия. Однако все-таки решили выслушать Клатта, невзирая на кривотолки. В ту группу входила и женщина, известная как миссис Глимм.
