Ноктуарий. Театр гротеска

взглянул на доктора Гроддека. Он все-таки обратил на меня внимание. Он больше не смеялся – его глаза холодно взирали на меня, лишенные всякого выражения. Но почему-то этот взгляд спровоцировал меня. Стоя в дверях этого жуткого кабинета заштатной больницы и глядя в глаза доктора Гроддека, я вдруг понял, что ужасно возмущен – меня трясет от негодования из-за того, что я оказался в такой ситуации. Пусть я сам замыслил столкнуться с Teatro, испытать на себе его разрушительные действия (чтобы моя проза стала анти-Teatro феноменом), но теперь я пришел в ярость из-за того, что стою здесь, я был вне себя от злости из-за того, что доктор Гроддек, не мигая, смотрит на меня. Больше не имело значения, ступил ли я навстречу Teatro, или Teatro ступил навстречу мне, или мы оба шагнули навстречу друг другу – ныне все до единого варианты сближения казались мне фальшивыми, уничтожающими саму концепцию такого контакта. Ничего уже исправить было нельзя – я принадлежал к андеграунду, я был человеком искусства, и вот я встретился с Teatro Grottesco – что означало конец меня как автора. Поэтому я был возмущен выражением глаз доктора Гроддека, которые и были глазами Teatro, возмущен всеми бредовыми фактами и надуманными обязательствами, внушаемыми им. Хоть я и знал, что Teatro преследует не только художников и лучших представителей мира искусства, окруженных славой, я, тем не менее был возмущен и обижен тем фактом, что меня определили в особую категорию. Мне хотелось наказать всех тех, кто избежал такой же участи. Поэтому я закричал во весь голос посреди этого тусклого коридора, призывая их примкнуть ко мне перед лицом явившегося нам Teatro. Наверное, абсурдно было пытаться объединить всех собравшихся здесь калек и лунатичный персонал, бродивший по обшарпанным коридорам. К тому времени, когда мой призыв был услышан, доктор Гроддек уже исчез – и его кабинет стал не чем иным, как простой комнатушкой, забитой грязным бельем.

Несмотря на мое бегство посреди ночи, меня вскоре отпустили из больницы, хотя не все результаты анализов были получены. Я чувствовал себя превосходно, а в этой больнице, как и в любой другой, не хватало коек для новых пациентов. Мне было сказано, что через несколько дней со мной свяжутся.

Фактически, уже на следующий день мне сообщили результаты моей госпитализации. Здравствуйте! – так начиналось письмо, напечатанное на обычном, но чуть подмоченном водой листе бумаги. Очень рад, что мы наконец-то встретились с вами лично. Я очень высоко оцениваю ваше поведение во время нашего общения в больнице и уполномочен предложить вам сотрудничество с нами. Сейчас в нашей организации открыта вакансия для человека, наделенного такой же изобретательностью и воображением, как вы. Боюсь, с мистером Спензом ничего не вышло. Но у него, конечно же, была фотографическая память, благодаря чему мы получили немало замечательных снимков. Мне особенно хотелось бы поделиться с Вами его последними фотографиями Нежных Антрацитовых Звезд, или НАЗов, как мы иногда их называем. Подлинное сверх-искусство, если такое вообще существует!

К слову, результаты ваших анализов (некоторые вам еще предстоит сдать), скорее всего будут положительными. Если вы считаете, что кишечный вирус – это большая проблема, то подождите еще несколько месяцев, и тогда посмотрите. Времени у вас немного, сэр. В любом случае мы организуем еще одну встречу с вами. И помните – это вы сделали первый шаг. Или все было наоборот?

Как вы могли заметить к настоящему времени, Искусство может затянуть столь сильно, что недалеко и до потери всяческих ориентиров и связи с реальностью… ну, думаю, вы знаете, о чем я говорю. Я пришел к этому сам – и понимаю, каким ударом для вас это может стать. На самом деле, это я придумал то название нашей организации, которое сейчас известно всем. Не то чтобы я придавал этому большое значение… Наша компания намного старше своего имени, старше любого другого названия. Сколько их было за все эти годы: Десять тысяч вещей, Anima Mundi, Нифескюрьял. Вы должны гордиться, что у нас есть особые планы на такого талантливого человека, как вы. Со временем вы настолько погрузитесь в свою работу, что забудете о себе, – как и все мы, в конце концов. Я пользуюсь множеством псевдонимов, но, вы думаете, я знаю, кем когда-то был на самом деле? Человеком театра, скорее всего. Может, это я создал Фауста, Гамлета… ну или, на худой конец, Питера Пэна.

В заключение я надеюсь, что вы со всей серьезностью отнесетесь к предложению и согласитесь стать частью нашей дружной семьи. И тогда мы поможем вам разобраться с медицинскими проблемами. Тогда мы сможем сделать все, что угодно. А иначе, боюсь, все, что я смогу для вас сделать, – это поприветствовать вас в вашем персональном аду, таком же неописуемом, как и все на земле.

Под письмом стояла подпись доктора Теодора Гроддека.

По поводу моего здоровья он не ошибался: я сдал еще ряд анализов в той же больнице, и результаты меня не обрадовали. Несколько дней и бессонных ночей я обдумывал альтернативу, предложенную мне доктором, пытался придумать какой-то другой выход. Но я по-прежнему не знаю, на какую дорожку ступить. Но одна мысль не дает мне покоя – что нет никакой разницы, какой выбор я сделаю. Или не сделаю. Предвосхитить действия Teatro невозможно, да и все в этой жизни непредсказуемо. Вы понятия не имеете, к чему придете – или что придет за вами. Совсем скоро мои мысли окончательно запутаются и проблема выбора перестанет для меня существовать. Ибо мягкие черные звезды уже начали усеивать небеса.

Бензозаправочные ярмарки

Мир за стенами Алого Кабаре состоял из дождя и темноты. В промежутках, всякий раз, когда кто-то входил или выходил через парадную дверь клуба, можно было увидеть нескончаемый дождь и краешек тьмы. Но то было снаружи, а внутри царило тускло-желтое освещение, табачный дым и звук дождевых капель, стучащих о стекла, выкрашенные в черный цвет. В такие ночи, сидя за столиком в этом грязном закутке, я преисполнялся инфернальной веселости – будто здесь я пережидал Апокалипсис, и мне все было до лампочки. А порой мне нравилось представлять, что я в каюте старого галеона или в вагоне-ресторане роскошного пассажирского поезда, мчащего сквозь свирепую бурю и неистовый ливень. Иногда, сидя в Алом Кабаре в дождливый вечер, я представлял, как томлюсь в приемной на пороге бездны (а ведь это недалеко от истины, если подумать), – и тогда, между глотками из своего бокала вина или чашки кофе, я грустно улыбался и трогал нагрудный карман пальто, где и лежал мой воображаемый билет