Однако в тот дождливый ноябрьский вечер я не очень хорошо себя чувствовал. Слегка мутило – как будто я подхватил вирус или отравился едой. Хотя подумалось мне, источником недомогания вполне могут быть мои расшатанные нервы. Состояние их день на день не приходится, но напоминали они о себе постоянно теми или иными симптомами – как физическими, так и психическими. Меня одолевала легкая паника, которая вполне могла быть вызвана сугубо физиологическими причинами – вирусом или интоксикацией. Теоретически существовал еще один вариант, но мне о нем тогда думать не хотелось. Однако что бы ни произошло с моим желудком, в тот вечер я хотел быть на виду, среди людей, чтобы, если потеряю сознание (чего я часто боялся), кто-нибудь позаботился обо мне, привел в чувство или отправил в больницу. В то же время общения я не искал, да и кому нужна моя компания – сижу тут, забившись в угол, пью мятный чай и курю легкие сигареты, чтобы не раздражать больной желудок. Потому-то я и взял с собой блокнот – он лежал передо мной раскрытый, как бы намекая, что я хочу побыть один и обдумать некие вопросы творческого плана.
Но когда около десяти вечера Стюарт Куиссер вошел в клуб и увидел меня, сидящего в углу за столом перед открытым блокнотом, с чашкой мятного чая и легкой сигаретой, не дававшей больному желудку распоясаться, его это не остановило – он прошел прямо к моему столу и уселся напротив меня. Подошла официантка. Куиссер заказал белое вино, а я попросил еще одну чашку чая с мятой.
– Значит, теперь это мятный чай, – произнес он, когда девушка отошла.
– Не ожидал, что ты сюда заявишься, – сказал я в ответ.
– Как видишь, решил помириться со старой доброй алой каргой.
– Помириться? Что-то это на тебя не похоже.
– Неважно. Ты ее сегодня видел?
– Нет. Ты унизил ее на той вечеринке, и теперь она не показывается даже в своем клубе. Не знаю, в курсе ли ты, но она из тех, с кем лучше не враждовать.
– И как это понимать? – спросил он.
– Понимай вот как: ты даже не представляешь, какие у нее связи.
– Ну а ты, конечно, в курсе всего. Читал я твои рассказы. Ты – известный параноик. Так к чему ты вообще клонишь?
– Я хочу сказать, – ответил я, – что любое рукопожатие – это уже ад. Не говоря уже о прямых и унизительных оскорблениях.
– Я просто слишком много выпил.
– Ты назвал ее сумасшедшей бездарностью.
Куиссер взглянул на официантку, подоспевшую с нашими заказами, и жестом велел мне замолчать. Когда она отошла, он сказал:
– Эта официантка очень предана алой старухе? Она наверняка доложит, что я был сегодня в клубе. Хотел бы я знать, можно ли рассчитывать на нее как на посредника? Передаст ли она начальнице мои извинения?
– Оглянись. Посмотри на стены, – сказал я. Куиссер поставил стакан и огляделся вокруг.
– Да, все серьезнее, чем я думал, – признал он. – Она убрала все старые картины. А новые совсем на нее не похожи.
– Это не ее картины. Ты ее унизил.
– И, тем не менее она не завязала с этим. В последний раз, когда я ее видел, она что-то малевала на Подмостках.
Подмостками тут называли небольшую площадку в противоположном углу клуба, обрамленную четырьмя длинными панелями, на каждой – черные и золотые символы на глянцевито-красном фоне. Что только на этой сцене не происходило: тут читались стихи, ставились живые картины, разыгрывались всевозможные сценки и кукольные спектакли, демонстрировались художественные слайд-шоу, исполнялась живая музыка и так далее. Той ночью, это было во вторник, сцена тонула во мраке. Я не заметил никаких новшеств и спросил Куиссера, что, по его мнению, изменилось.
– Не могу сказать точно, но что-то должно было измениться. Может, эти черно-золотые иероглифы – или что они там есть на самом деле. Из-за них эти панели выглядят, как обложка меню китайского ресторана.
– Ты повторяешься, – заметил я.
– В смысле?
– Китайский ресторан. Ты говорил то же самое о выставке Марши Коркер месяц назад.
– Неужели? А я и забыл.
– Ты просто говоришь, что забыл, или действительно забыл? – я задал этот вопрос только из любопытства, желудок ныл так, что затевать сейчас серьезный спор было выше моих сил.
– Ну ладно, я помню, и? И, кстати, я как раз вспомнил, о чем хотел с тобой поговорить. Меня на днях осенило, и я сразу подумал о тебе и твоих… делах, – он указал на мой исписанный блокнот, лежащий на столе между нами. – Не могу поверить, что никому это не приходило в голову. Ты из тех, кто должен об этом знать. Остальным, похоже, невдомек. Давненько это было, но ты тоже не мальчик, ты должен помнить.
– Помнить что? – уточнил я.
Помолчав немного, он ответил:
– Бензозаправочные ярмарки.
И сказал он это с таким видом, будто это была коронная фраза анекдота, сказал с гордостью, словно после этого все должны были от души захохотать. Я же, судя по всему, должен был удивиться и понять, о чем речь. Не то чтобы эти слова были для меня пустым звуком, но память – такая хитрая штука. Так, по крайней мере, я ответил Куиссеру. Но по мере того, как он делился своими воспоминаниями, пытаясь всколыхнуть что-то в моей памяти, я мало-помалу стал понимать, чем были эти ярмарки на заправках и для чего их устраивали. И все это время мне приходилось делать усилие, чтобы не показать, как мне плохо, как ноет и жжет желудок. Я думал, что это, похоже, начало вирусной инфекции, если только на самом деле я не отравился, а Куиссер все болтал и, похоже, так увлекся, что совершенно не обращал внимания на мою боль.
Он утверждал, что воспоминания о бензозаправочных ярмарках были родом из раннего детства. Его семья – он вместе с родителями – летом часто отправлялась в долгие поездки, направление выбирали самое разное, наматывая километр за километром. По пути, само собой, им приходилось останавливаться на бесчисленных заправках – в мегаполисах и небольших городах, а то и в Богом забытой деревенской глуши. Именно там, как утверждал Куиссер, чаще всего они и заставали эти странные увеселительные гибриды – ярмарки при тамошних бензозаправках.
Куиссер утверждал, что не знает, когда и как появились эти специфические ярмарки (или специальные заправочные станции?). И понятия не имеет, насколько типичное это было явление. Ему казалось, что отец мог бы что-то сказать по этому поводу, но старик умер несколько лет назад, а мать после его смерти так и не оправилась: пережив несколько нервных срывов, она окончательно утратила рассудок. В общем, все, что осталось у Куиссера, – это память об этих детских поездках с родителями, во время которых
