Правитель еще раз взглянул на сына, кивнул и отпустил обоих жестом.
Слуга осторожно промакивал красной океанской губкой тело Даро после ванны, явно стараясь не задеть больное место, но Даро все равно боролся с желанием отпрянуть, когда прикосновения ткани приблизились к плечу.
— Могу я предложить наследнику настойку корня эдда?
— Нет, — злобно рявкнул Даро, — обойдусь! — Он тут же пожалел о своей резкости и, глубоко вздохнув, добавил жестами: «Мне не очень больно».
Заживляющий раствор сначала ошпарил кожу, заставив Даро зажмуриться, но затем стало гораздо легче.
Вернувшись в свои покои, Даро запер дверь спальни, бросился на постель, зарылся в подушку лицом и расплакался. Он знал: лучше прореветься всласть, так гораздо быстрее отпустит.
***
Минуло пятьдесят оборотов с заключения нового Альянса с человеческой Империей и ларонами из галактики Треугольника. Это время было временем мира и процветания для всех трех видов. Долгожители-сиуэ, конечно, не могли легко забыть прошлое[4], но постепенно острые конфликты сглаживались. Во всех трех галактиках существовала поговорка «время лечит». Сиуэйты вводили реформы медленно, хоть и осознавали, что нуждаются в них, если желают быть частью Альянса.
Имперская корпорация Эс-Эл добилась успеха в исследовании деликатной проблемы бесплодия сиуэйтов, теперь достаточно было нескольких инъекций, чтобы дело пошло на лад. Этот препарат сиуэ закупали в Империи и массово кололи подданным Королевства. Генномодифицированных полукровок Эс-Эл больше не производили. Хотя у них оставались равные с чистокровными права, все же «полулюдей» в Королевстве недолюбливали. Они символизировали период волнений и крайней слабости КасДи, когда размножение зеленокожих полностью зависело от человеческой корпорации. Дети потихоньку переставали быть чудом Богов. В некоторых системах КасДи теперь даже понадобилось принять законы, запрещающие контроль рождаемости. На просторах Альянса стали появляться зеленокожие дети. А раньше некоторые лароны считали, что сиуэ вообще рождаются на свет уже взрослыми, как ящеры в системе Уарра. Низшие сиуэ оказались плодовитее высших, которые в прошлом едва не вывелись вовсе, фанатично пытаясь очистить свою кровь от воображаемой скверны.
***
С толстой рыжей косы деда Камоира Зунна до сих пор капала вода, расплываясь пятнами по рубахе. Риэ тащился следом, стараясь не отставать. Долгая выматывающая болезнь еще не до конца отпустила его. Солнечные лучи и блеск клепок на массивной сумке у деда на спине слепили глаза. От этого подташнивало, но Риэ боялся, что если опустит взгляд, то земля притянет его к себе. И деду придется снова оттаскивать его с дороги, разводить огонь, а самому Риэ — глотать горячую и горькую, как отрава, целебную рыбью желчь. И они задержатся в пути… А припасов совсем немного.
Чтобы сэкономить на пароме, они с дедом почти полный день плыли через пролив, отделявший полуостров от материка. Из одежды и волос начисто вымылась вся красноватая пыль, к которой Риэ привык с рождения. Она состояла из частичек родной земли. Теперь земля под ногами была серой. Риэ облизнул пересохшие губы, заставил себя сделать еще десяток шагов и только потом остановился. Дед Камоир обернулся с вопросительным жестом.
«Вода».
Знак защиты от злых духов, просьба, утверждение или молитва Марай; один из самых первых жестов любого сиуэ.
Дед отстегнул от сумки бурдюк и передал Риэ. Пока невероятно вкусная влага течет в горло, а прохладные капли щекочут подбородок и шею, можно отдохнуть. Но скоро передышка кончится и снова надо будет шагать по пыльной дороге. Дом остался далеко позади, дед Камоир вел их к большой реке, места вокруг давно перестали быть знакомыми.
«На реке будет легче, — он будто услышал мысли Риэ. — Мы спустимся к проливу на корабле».
Риэ никогда еще не был так далеко от родной деревни, а дед раз в оборот уходил в столицу, чтобы вернуться через два новолуния с деньгами для семьи. В городе работал Тока Зунн, отец Риэ, которого семья не видела вот уже пять с лишним оборотов. Младшие сестры совсем не знали Тока, и Риэ уже плохо помнил, как он выглядит, но мать утверждала, что Риэ очень похож на отца.
Темно-золотые глаза старшего сына мама называла «вечерней зарей», но они все же были недостаточно оранжевыми, чтобы Риэ мог сойти за высшего. Длинные волосы перед выходом из дома он отрезал по плечи безо всякой жалости и бросил их там, на пороге, в жертву огненной богине Элай. Вновь нахлынувшие воспоминания заставили Риэ судорожно вдохнуть. Вряд ли он еще увидит родные красные холмы. Теперь туда незачем и не к кому возвращаться. Риэ сжал кулак, ощутив укол боли: незажившая метка скорби жгла руку, словно уголек погребального костра забился в перчатку.
Они шли по тракту еще долго, пока он не вывел их к широкому причалу. Расположенный на скалах городок не запомнился Риэ: увидев, что дед сбросил с широких плеч сумку к поклаже других сиуэ, ожидающих посадки на корабль, Риэ упал рядом с тюком и, закрыв глаза, провалился в темноту.
Все путешествие по реке он пролежал почти без движения, со сложенным плащом под головой и вещевым тюком в ногах. По утрам его будили пронзительные, вибрирующие крики. Это незнакомые ширококрылые птицы летели низко над водой огромной реки. Кроме того, звуков было немного: плеск волн да чужие шаги, порой — негромкое шкворчание походной жаровенки, на которой дед Камоир готовил еду.
Чем ближе к столице, тем чаще суденышко накрывали бесшумные гигантские тени воздушных кораблей. Риэ пытался не вздрагивать, но дыхание каждый раз перехватывало, как впервые. В деревне суда пролетали так далеко, что не видать с земли. А мелкие джеты, иной раз заворачивающие в глушь, не пугали, а раздражали: их тени походили на тени хищных птиц, и пока Риэ с другими пастухами присматривали за детенышами гайрунов[5], приходилось быть все время начеку.
Столичный порт Риэ почувствовал заранее — по запаху и оглушительному птичьему гвалту. К тому времени он уже окреп и теперь с жадностью всматривался в молочную рассветную мглу, сквозь которую то и дело проглядывали шпили и бока высоких башен из цветного камня, тени ступенчатых садов, спускающихся с крутых прибрежных скал. Столицу Ронн Риэ представлял огромной, сказочной и сверкающей, но весь масштаб стал виден, лишь когда нос судна вынырнул из тумана.
Риэ захотелось сжаться в комок, закрыть глаза и уши руками. Город оказался гораздо больше, чем он мог вообразить, ему не было видно края. И шум, принятый им сначала за птичий гомон, оказался голосами. В городе, видно, вовсе забыли древние заветы и тратили свои слова как хотели… Все эти сиуэ… Совсем чужие, с разным оттенком кожи, волос, глаз, говорящие на непривычных уху наречиях… Шипение и плеск волн, бьющие
