совершенно не в, ным, но требовало словесного завершения.
- Скажите, начал я. Вы помните лысую девушку?
Математик посмотрел на меня выцветшими глазами, и было видно, что он ничего не помнит.
- Лысую девушку. Ее еще ваш Мирзо обрил, а вы потом привели на 'Технологический институт'. В чем фишка-то? В карте на ее голове?
Математик пожевал губами, вспоминая, и я еще раз убедился, что люди значили для него немногим больше, чем конкретные фигуры на шахматной доске. То есть что-то значили, но только в рамках отдельной партии.
- Понял, - наконец ответил Математик. - Это глупая история. Отец хотел ее спасти, поэтому и сделал ей эту татуировку развязки тоннелей. Он думал, что поэтому ее найдут в случае чего. Будет стимул девочку искать. Ее и искали несколько лет, а потом проблема решилась сама собой. Все поменялось, даже тоннели есть другие, а коды поменялись почти сразу. Я на всякий случай скопировал рисунок, но это для порядка, на тот случай, если мы ее не доставим. Не голову же ей отрезать в доказательство. Да и насекомые это негигиенично.
- Из-за насекомых и обрили? Никакого тайного ритуала?
В такое объяснение я сразу поверил. Было бы гигиенично, он кому угодно голову бы отрезал. Не оттого, что ненавидел, а из соображений целесообразности ходов своей шахматной партии.
- Старик Усыскин старый друг ее отца, еще с тех пор, пока отца не забрали в Правительство. А ее отец у нас в Москве был начальником, и все равно ее искал. Он потому и жил, что у него эта цель была. Только ему дочь под боком не нужна, ему иллюзия нужна, что она в безопасности и ее хорошо кормят. Вот вы, Александр, хотели бы такую дочь? Нет? И никто не хотел бы. А так меня послали ее найти и пристроить в теплое место.
Я подумал, что самое время спросить, с какой, собственно, прибылью он теперь возвращается, но не спросил. Почувствовал я, что время откровенности для него закончилось.
Наконец мы с Владимиром Павловичем собрались и, простившись со всеми, вышли из дома. Математик был все еще слаб и задержался в своей комнате. Мне казалось, что я слышу через стену его тяжелое прерывистое дыхание. Но вот он выбрался наружу, щурясь на солнце. Мы уже сделали несколько шагов, как я услышал за спиной легкий вскрик.
Математик поскользнулся на крыльце, странно подпрыгнув в воздухе, ударил пятками в следующую ступеньку и с размаху ударился затылком об угол толстой доски. Мы обернулись, но Математик не вставал. Тогда я пошел к нему, сначала медленно, а затем быстрее. Математик лежал на ступенях и смотрел в небо. Веки его медленно поползли вниз, и, наконец, глаза закрылись. Так закрывает глаза старый петух. Даже со стороны было видно, как неестественно вывернута в сторону его голова. Да, Математик был мертв.
Я никак не мог прийти в себя от этой нелепости. Математик мог несколько раз погибнуть, его мог схватить Кондуктор или съесть псевдоповар. Его могли застрелить в бесчисленных разборках внутри питерского метрополитена и на поверхности, но вот чтобы так… Чтобы умный и злой человек за секунду, будучи вдали от врагов и настоящих опасностей, превратился в мертвое тело с разбитым затылком этого я как-то не ожидал.
Это напоминало издевательство и унижение, причем со стороны высших сил природы. То есть в этом его превращении в мертвое тело чувствовалось не поражение или неудача, а наказание.
Мы закопали Математика на пригорке и не оставили на могиле ничего, даже камушка. Все это было ни к чему, некому было знать, где он лежит, и никто нас про него не спросит.
Владимир Павлович на похоронах, пользуясь случаем, опять напился, поэтому мы отправились в путь только еще через два дня. Мы прошли к ограде, а потом затрусили по дороге, ведущей к нашему поезду. Вокруг нас была весна таял снег, дорога представляла собой два ручья, и поэтому мы решили идти прямо по полю, но вдоль дороги.
А вокруг сияла весна! Я вспомнил, что никогда не видел весны в своей новой жизни. Только в привычку теперь вошло, что перед тем, как снять респиратор и набрать пьянящего воздуха в легкие, я сверялся с показаниями дозиметра.
Стояли прозрачные, будто стеклянные дни. Земля была мокра, а воздух сух. И в вышине медленно плыли облака. Они плыли как живые, одни удалялись или исчезали, но на смену им приходили новые, и я думал, что вот, прошли годы, а ничего не изменилось. Только мир этот был почти без людей, да и птиц осталось в нем как-то немного.
Как будто в ответ на мои мысли в небе перед нами прошла стая каких-то неизвестных птиц высоко- высоко. И только спустя несколько секунд я услышал отзвук их странного гортанного крика.
Земля оттаяла и пахла невыносимо прекрасно и тревожно, будто вернулся запах детства и счастья. И я подумал, что вот умирать под таким небом можно легко. Было бы за что умирать.
ВЫЖИВАЮТ ТОЛЬКО СТРУКТУРЫ
Если из высказывания Р следует Q и Q приятно, то Р истинно.
Дорога оказалась неожиданно длинной, и мы, заблудившись, вышли к железной дороге совсем в другом, незнакомом месте. Это точно был не пригород Клина, что обнадеживало.
Вдоль дороги расположился неизвестный поселок, впрочем, никакого поселка уже не было. Нечему было располагаться. Часть поселка выгорела, а по второй, чувствовалось, лупили когда-то из пушек. Понимая, что придется идти еще долго, мы решили закусить, чем эльфы послали, и принялись искать место.
Внезапно что-то белое сверкнуло в выбитом окне брошенного дома. У дома не было крыши и одной стены, но посреди большого замусоренного пространства стоял белый пластиковый стол и стулья, точь-в- точь как в открытых кафе моего детства. Мы прошли внутрь, выложили консервные банки на стол и сели друг против друга.
В провал стены был виден остов 'жигулей', превращенных буквально в решето. Казалось, что ржавый корпус сшит из коричневого шершавого кружева. Тут явно когда-то шел бой, и бой жаркий. И уже положив первый кусок в рот, я увидел еще одну деталь пейзажа.
У полуразрушенной стены лежал скелет человека, уронившего череп на коробку ручного пулемета. Пол был бетонный, и трава через него не проросла. А поскольку травы здесь не было, то нам были хорошо видны сотни, если не тысячи позеленевших гильз. Было понятно, что человек отстреливался изо всех окон, перетаскивая пулемет. А потом его ранили, и он остался у одного окна, там гильз было больше всего, и, судя по всему, истек кровью.
Но, всмотревшись в остатки прорезиненного плаща, я увидел, что рядом со скелетом неизвестного человека, укрытый им в последний момент, лежит крохотный скелет ребенка, подтянувшего ноги к груди, свернувшегося в клубок.
Может быть, стрелок был женщиной? Я не сумел бы этого определить. Что я, врач, чтобы отличать такие вещи?
Что здесь было, мы никогда не сумели бы понять. Судя по траве на дорожке и мочале, обвившей капот 'жигулей', тут стреляли сразу после Катаклизма. Но что защищал этот одиночка, с кем он дрался, этого не узнает уже никто.
Мы задумались. Владимир Павлович немедленно отпил из большой эльфийской фляжки. Он даже снял свою железнодорожную фуражку, и ветер шевелил его редкие волосы. Я провел по своей голове, давно уже гладкой, как бильярдный шар. Волос мне не было жалко, но голова все же без них мерзла.
Нас, как всегда в таких случаях, потянуло на высокую философию.
Мы все выросли на идее героизма, сказал Владимир Павлович. Я точно вырос, да и ты тоже, потому что у книжек учился.
Он пустился в рассуждения о том, что герой это такой человек, который одним махом семерых побивахом. Человек, который, скажем, без единой царапины может пройти от 'Сокола' до 'Выхино', причем за один день. Ну, там еще по дороге девки пригожие ему под ноги должны падать. Только ведь все это