снял фуражку и китель и просто сказал:
- Я подержу, а ты езжай. Не смей останавливаться, слышишь? Я не успел и глазом моргнуть, как он подхватил автомат и спрыгнул на землю. Я высунул голову в окошко и увидел, как Владимир Павлович с размаху заехал прикладом по солнечным батареям, а затем и по шкафчику на стойке. Ничего у него не выходило стрелка жила своей жизнью. Тогда он попытался заклинить механизм стволом, но бездушная машина сжевала творение оружейника Калашникова, как мышь макаронину.
Владимир Павлович обесточил стрелку и, упираясь сапогами в шпалы, перекинул штангу в нужное положение.
Тепловоз проплыл мимо него, и я смотрел, как он машет мне рукой, проезжай, мол, я догоню.
'Он сейчас догонит', подумал я и повторил вслух, чтобы убедить себя в этом: - Догонит-догонит.
Да как тут убедить, когда последний вагон уже миновал стрелку, а Владимир Павлович все оставался там, где стоял. Что-то там у него случилось, нога, что ли, застряла? Но это все равно было не смешно. Как ни крути, товарищ мой терял драгоценное время.
Насыпь изгибалась, и наш состав изгибался вместе с ней. Скоро последний вагон закрыл от меня маленькую фигурку, а когда я снова увидел это место, то там уже клубился сиреневый туман. Возвращаться не имело смысла.
Пропал Владимир Павлович, пропал, как пропадает кустик в тумане.
Кроме боли расставания, я чувствовал обиду. Как же не вовремя он покинул меня навсегда! Теперь я сам должен был принимать решения. Я с тоской смотрел на гроссбух покойного Математика и на примотанную к нему коробочку с карточками и жесткими дисками.
БАРАНЫ СОВХОЗА 'СОЛНЕЧНЫЙ'
Смотрит он на него, и барашек ему прямо в глаза так и глядит. Жутко ему стало, Ермилу-то псарю: что, мол, не помню я, чтобы этак бараны кому в глаза смотрели; однако ничего; стал он его этак по шерсти гладить, говорит: 'Бяша, бяша!' А баран-то вдруг как оскалит зубы, да ему тоже: 'Бяша, бяша'…
Теперь я ехал один. И для пущей уверенности надел китель Владимира Павловича и даже нацепил его фуражку. И мне всегда казалось, если надел форму, то жизнь твоя изменилась. Ничего просто так в жизни надеть нельзя. Вот мне рассказывали про человека, что нашел форму почтальона,
стал носить, и его заставили разносить письма. Или вот получил шубу с барского плеча, и привет. Ты уже среди слуг и, дрожа от ужаса, боишься опалы. А уж если на тебе фуражка со звездой, то от судьбы тебе не отвертеться, поведет тебя этот головной убор по жизни как миленького. Но в фуражке было жарко, и я сразу кинул ее на правое кресло, где я обычно сидел, когда состав вел мой товарищ.
Теперь я ехал, руководствуясь лишь путевыми знаками: где мог подтормаживал, благоразумно минуя стрелки на малом ходу, и внимательно смотрел вдаль, не маячит ли на моем пути мертвый встречный поезд. Смотреть в карты, оставшиеся от Математика, мне было лень.
Вокруг меня бушевала весна я такого не видел с детства. Вся эта зелень, цветы и запахи сводили меня с ума, и я открыл окно в кабине, только изредка скашивая глаза на узкий экранчик дозиметра. Дозиметр вел себя тихо, изредка попискивал, но только изредка.
Однажды я остановился у речки Истры и, померив уровень радиации (он оказался фоновым), зашел в воду. Это было совершенно удивительное ощущение, теплая вода на мелководье, обтекающая тело.
Внутренний паникер говорил мне, что, не ровен час, ко мне приплывет какая-нибудь змея, но тут уже мне было все равно. Я потерял всех и был один. Предсказание, кажется, сбылось, и если на меня нападет сейчас какая-нибудь лягушка с дельта-мутацией, то это будет закономерно и совершенно не удивительно.
Вернувшись к составу, я вдруг услышал странное шебуршание в крайнем вагоне. Сдернув с плеча автомат, я осторожно отворил дверь. Вот так штука, здесь сидели трое маленьких буддистов, судя по всему, питавшиеся все это время одними таблетками с лотосом. Они жили тут в спальных мешках и пережили зиму. Удивительно, как они не перемерли. Но, заглянув внутрь вагона, я понял, в чем дело. Втроем они уничтожили почти весь спрятанный внутри запас продовольствия, рассчитанный на экипаж поезда. Хорошенькое дело, каково было бы мое удивление, если бы я на него рассчитывал. То есть я на него и рассчитывал, но пока еще не наступила жуткая нужда.
Можно было искать утешения в том, что уж лучше неприятность случится теперь, чтобы потом не быть последней каплей в море, как говорил начальник станции 'Сокол', когда у нас началась эпидемия и передохли почти все свиньи.
Я выгнал их вон и, немного поколебавшись, не пощадил райского места на речном берегу, заявив своим подопечным:
Вот что, мои оранжевые друзья, пока вы не отмоетесь и не постираетесь, вы никуда не поедете.
Оранжевые друзья не возражали. Они смотали с себя свои пеленки и полезли в реку. Про лягушек- мутантов, судя по всему, никто из них не думал. Когда они вылезли, я вдруг растрогался. Все трое были почти дети, они годились мне в сыновья маленькие, щуплые, с серой питерской кожей. Голые они казались еще моложе.
'Вот можно поступить так, как говорил Владимир Павлович, подумал я. Можно основать свою секту: я буду пророк, у меня будут три апостола. Этого маловато, но лучше, чем ничего. Потом мы разживемся мадоннами и поставим дом у реки. Будем выращивать что-нибудь и есть лягушек…'
Но тут же я отогнал эту мысль. Какой из меня гуру? Да и что я могу дать этим таблеточникам? Ради чего они вылезут из своих лотосовых джунглей? А вылезут, так будут совершенно недееспособны.
Одно хорошо, я был теперь не один. Через день, продвинувшись совсем немного, я увидел рядом с путями, как раз напротив знака о подаче свистка, свежий колесный след. Кто-то проехал здесь на тракторе, и проехал недавно, после дождей. Я вооружил буддистов автоматами, хотя понимал, что толку от них мало, но пусть они просто держат оружие, и отправился с ними на разведку.
Мы миновали лесозащитную полосу, которая за это время разрослась и стала напоминать просто лес, и тут же уткнулись в ржавый, но крепкий забор и ворота в нем. На воротах была вывеска 'Совхоз 'Солнечный'.
Над названием было прикреплено жестяное солнце, которое выглядело довольно страшновато. Примерно так же, как должен выглядеть ежик-мутант. Или цветок кактуса Царица ночи, про который я почти забыл.
Я внимательно осмотрел ворота: ни замка, ни запора на них не было, только короткая проволочка держала их половинки, чтобы они зря не распахивались.
Но именно туда вели две колеи. Мы зашли в ворота и осторожно и воровато продвинулись вперед по гигантскому полю. Ни одной постройки не было видно до горизонта, и мы уже притомились идти, как вдруг поле оборвалось заросшей густым орешником балкой. Тут тоже журчал ручей, и тоже фон был в норме.
Мы сделали еще несколько радиальных выходов, ничего достойного поблизости не обнаружилось: только старый трактор без стекол, ушедший в пашню по самую кабину, и какая-то сельскохозяйственная постройка без крыши, похожая на бывший амбар.
А вот на дальнем пригорке стояла высокая церковь с шатровой колокольней и сияла на солнце золотым полушарием купола. Если купол был золотым и не облетел за эти годы, то значит, там живут люди. И более того, если они заботятся о храме, то это не просто место жилья, а целая структура, хозяйство.
Структура… И я вспомнил наш спор с Владимиром Павловичем. Смущало меня только то, что вместо креста и на церкви, и на колокольне горело все то же солнце с золотыми редкими лучами, которое мы видели над воротами. Итак, мы со спокойной совестью устроились у его стены на ночлег, чтобы завтра изучить вопрос. Я разжег костер, и через час буддисты насовали в золу дикую картошку величиной с грецкий орех, горькую, но все же сытную. После еды я начал понемногу проваливаться в сон.
И в этом сне я стоял на краю точно такого же поля, только вместо трактора в пашню воткнулся самолет. Это не был самолет отца или тот, на котором я вылетел в Питер чуть меньше года назад. Это была большая, хищная машина реактивный штурмовик, и я еще удивился, что он вошел в землю только носом. Я
