Босиком я прошел по траве туда, где группа чиновников собралась вокруг необходимого для дуэли палатинов оборудования. Над префектами из городского управления парили дроны-камеры, готовые записывать ход поединка. При этом одна из них снимала свидетелей, самыми важными среди которых были Анаис, Дориан и Эломас. Я оформил вызов еще несколько дней назад, в тот самый вечер, когда умандхи предприняли неудачное покушение на жизнь графа: «За угрозы и клевету в адрес моей личной знакомой, а также в ответ на оскорбление моей благородной персоны». Официальный язык раздражал, как воротник камзола. Возможно, я растерял часть имперского лоска.
Опустившись на колено, я принял от распорядителя клинок, Гиллиам проделал то же самое.
– Вы должны сражаться до тех пор, как у одного из дуэлянтов появится кровь. В этом случае его противнику предоставляется возможность закончить поединок, как предписано обычаем и закреплено в Индексе и Великой Хартии Империи еще во времена Ассумпции Земли.
Одно только упоминание родительского мира заставило Гиллиама и его спутников из Капеллы благопристойно изобразить знак солнечного диска, в то время как я, презренный вероотступник, остался неподвижен. Священник-интус заметил мою оплошность и оскалился, но сохранил молчание.
Низкорослый мужчина продолжал говорить:
– Если указанная сторона не воспользуется возможностью прервать поединок, он будет длиться до тех пор, пока один из дуэлянтов не утратит способность сражаться дальше. Это понятно?
Два «да» прозвучали в неподвижном воздухе. Два дуэлянта разошлись в разные стороны под надзором троих распорядителей-префектов. Три иконы Капеллы наблюдали за ними от искусственной стены грота. Тонкие струйки тумана поднимались над белой, словно кость, травой, постепенно густея во влажной атмосфере Эмеша. Все вокруг было окутано дымкой, как во сне. Окутано тишиной. Я не слушал распорядителя, зачитывающего официальный вызов, а следил за Гиллиамом. Его светлые волосы были напомажены и уложены назад, открывая большой уродливый лоб. Он не сводил с меня прищуренных разноцветных глаз.
Я выставил клинок вперед под небольшим углом и прижал левый кулак к груди. Это был рыцарский салют, на который я не имел права, но никто не осмелился бы меня за него осудить.
– Ты уже исповедался? – спросил Гиллиам, нарушив запрет на разговоры. – Я бы выслушал твое покаяние, перед тем как ты умрешь.
Я не ответил и не шевельнулся, только сжал пальцы ног, плотней прижимая их к влажной траве. День выдался жарким, тучное солнце цвета крови поднялось уже высоко. Я словно был статуей, запертой в этом мгновении, и каждая прожитая секунда несла меня в этот сырой грот, в это туманное утро. Принятое решение не позволяло мне свернуть с дороги. Я сделал свой выбор.
Гиллиам отважился на выпад, но я парировал его и отступил на шаг. Звон обнаженной стали – не высшей материи, а настоящих мечей – прозвучал в тишине чудесной музыкой. Я удивленно вскинул брови. Священник двигался очень быстро, намного быстрее, чем можно было ожидать при его колченогости. Техника его тоже была хороша – неожиданно правильная и уверенная, несмотря на кривую спину. Поединок обещал быть нелегким, во всяком случае, не таким легким, как я надеялся. Моя прежняя самоуверенность исчезла.
«Погибели предшествует гордость». Гибсон всегда оставался со мной, нашептывая цитаты мне в уши. Смирив свою гордость, я отступал под натиском священника. Гиллиам оскалил зубы и атаковал снизу. Я отразил удар, отвлек внимание священника и, резко выбросив вперед руку, хлестнул его по лицу. Он охнул и отшатнулся, на его щеке уже начал расцветать синяк.
Зарычав, Гиллиам снова бросился в атаку, я ушел влево, поневоле приближаясь к стене грота, возле которой сидели зрители. Какая-то женщина – Анаис? – вскрикнула, когда я со звоном отбросил меч священника. Все это казалось нереальным. Не могло быть реальным. Клинок Гиллиама метнулся к моей почке, но я отклонил его острие, развернув локоть, а затем шагнул вперед, поднял шпагу над головой и нанес ею, как саблей, скользящий удар, целясь в то место, где шея переходит в плечо.
Но Гиллиам ускользнул, развернувшись почти на девяносто градусов. Я так поразился этому, что едва сам успел отскочить в сторону. Острие шпаги чиркнуло по коричневой коже моего камзола. Неужели я так привык сражаться с тяжелым мирмидонским щитом, что утратил навыки настоящей дуэли? Хлыст присвистнул с совершенно излишним сочувствием.
Возможно, Валка была права. Возможно, мы варвары. Зачем мне все это? Если бы я не вышел из себя, возбужденный атакой умандхов на графа, если бы я не дал волю своему сердцу, своим безнадежным чувствам к Валке, ничего этого не случилось бы. Но каждый из нас порой совершает ошибки и обязан отвечать за них. Не могу сказать, стал ли поединок бо́льшим или меньшим фарсом из-за хорошей подготовки Гиллиама. Он отбил мой клинок и сделал еще один выпад. Я опередил его, отступив на длинных и прямых ногах быстрей, чем он приблизился на своих искривленных.
Поэты и либреттисты вроде моей матери ошибочно считают, что все виды вооруженной борьбы похожи между собой. Они полагают, что солдатский труд, гладиаторские игры и искусство дуэлянта ничем друг от друга не отличаются, как не отличаются все они от беспорядочных уличных или деревенских драк в тысячах разных миров. Однако есть борьба, и есть драка. Я вспомнил, как повалил Гхена на тренировочном дворе, чтобы привлечь всех остальных на свою сторону… чтобы спасти Хлыста, по сути говоря. Где теперь тот Адриан?
Я лягнул Гиллиама под колено, выбив его из равновесия, и нанес удар сверху. Затем еще один. В третий раз я зашел сбоку, но маленький гоблин отразил все атаки с ошеломившей меня силой. Теперь уже он отступал, и я мельком заметил бледные, как воск, лица детей графа Матаро. Что подумают они, если их новый друг убьет их священника на залитом кровью поле этим унылым утром? Мне нужна была первая кровь, чтобы остановить этот фарс, самим же мной и придуманный, чтобы оправдаться не только словами, но и действиями. Чтобы искупить вину перед Валкой.
Валка.
Я не заметил удара, доставшего меня, только ощутил тупую, саднящую боль в руке. Алая кровь проступила на светло-коричневой ткани разорванного рукава. Как я пропустил его? Я зашипел и отшатнулся, вполголоса проклиная все на свете на мандарийском, в отчаянии оттого, что все мои планы на первую кровь рухнули. С точки зрения медицины рана казалась пустяковой – неглубокий ровный разрез в верхней части предплечья. Но если смотреть в первопричину нашего конфликта, она была смертельной.
– Остановитесь! – Гнусавый голос распорядителя вдруг сделался сильным и глубоким, имитируя интонации сержантской команды. – Первую кровь добыл ответчик.
Он обратил к Гиллиаму круглое лицо с морщинистым лбом над круглыми зелеными
