Для нас? Очевидно, он говорил о человечестве. Внезапно у меня возникло ощущение, будто бы я стою в центре вихря, в глазе бури, но самой ее не в силах ни увидеть, ни понять.
– Марло, идите вперед, – подтолкнул меня Олорин.
Я мог бы находиться в этот момент в полной безопасности в Глубинном Источнике вместе с Валкой и сэром Эломасом, мог бы ожидать очередной схватки в колизее или очередного мелкого воровства на каналах. Мог бы склониться над каталогом в скриптории схоластов – как сейчас, когда пишу эти заметки, – или стоять над заключенным в бастилии Весперада.
Кап-кап-кап.
Но я стоял здесь, в тоннеле, чуть ли не скорчившись под многометровой толщей базальта, возле берега изменчивого моря, охотясь на ксенобитов среди еще более чуждых человеку развалин. Мой жизненный путь никогда не был гладким, но все его разрозненные участки неумолимо сжимались к одному моменту, обусловленному всем тем, что произошло прежде, и глупыми словами, сказанными центуриону там, на берегу: «Я могу помочь». Мои руки все еще тряслись. Да уж, помочь. Однако я справился с голосом и нашел слова:
– Kavaa…
«Привет». Одно короткое слово разорвало мои нервы, и желчь поднялась к горлу при мысли о том, что произошло в пещере.
Я собрался с духом и попробовал еще раз:
– Kavaa, Cielcin-saba! Bayareto okarin’ta ti-kousun’ta!
«Привет, сьельсины! Вы окружены!»
Я шагнул вперед, так что между мной и входом в усыпальницу остался только тонкий заслон из солдат.
Перевод получился не буквальный, а с небольшими вольностями. Мне пришлось использовать пассивную форму, обращаясь к сьельсинам, которые, как я был уверен, прятались в зале передо мной. При этом я знал, что к солдатам обычно применяют активную форму, и понимал, фраза получилась грубой. Тем не менее добавил на том же сьельсинском:
– Nasca nietiri!
«Я хочу говорить».
В детстве меня учили не просто говорить, а произносить речи, а когда я вырос, мой голос обрел силу. Меня готовили к тому, чтобы сидеть на черном троне в Мейдуа, под Куполом изящной резьбы, и править целым континентом. У меня был хорошо поставленный голос, и в ту ночь он заполнил собой тихий зал, отражаясь эхом от стен. Я часто представляю себя именно таким: стоящим посреди темноты, освещенным фонарями легионеров и мамлюков. Но я также вижу, как на эту сцену падает тень, отброшенная не мной и не двумя сопровождавшими меня солдатами, а солнцем Гододина, которое я уничтожил. Иногда мне кажется, что я стоял тогда не у входа в подземный зал, а на мостике «Странника», наблюдая за тем, как взрывается звезда. В моих воспоминаниях сцену озаряли не белые огоньки фонарей, а свет гибнущего солнца, отброшенный назад во времени.
Кап-кап-кап.
Я повторил свое обращение, потом еще раз. Мой голос отражался от твердых стен просторного зала. После третьего раза я положил дисраптор на плечо и выкрикнул по-сьельсински:
– Здесь есть кто-нибудь?
– Мы здесь, – донесся из темноты ответ, словно возвещая о конце света; голос чужака был выше, чем у меня. – Вас мало. И вы маленькие. Кто-то из нас может прорваться.
– Мимо всех моих солдат? – Должно быть, я говорил примитивными фразами, «как ребенок», по словам Макисомна. – Мне не нравятся твои шансы.
Высокий холодный звук пришел из темноты, словно ветер пронесся по зубцам стен Обители Дьявола в разгар делосианской зимы. Я непроизвольно вздрогнул.
Чужак снова заговорил, начав с протяжного свиста, как будто воздух вырывался из дирижабля размером с маленькую луну:
– Canasam ji okun ti-koarin’ta ne?
«Ты угрожаешь нам?»
– Canasa ji ne? – переспросил я с искренним изумлением, не уверенный в том, что сьельсины правильно поймут мои эмоции.
«Угрожаю вам?»
– Конечно, я вам угрожаю. – Я бросил быстрый взгляд через плечо на Бассандера и Олорина. – Бросьте оружие! Сдавайтесь!
Высокий холодный звук повторился. Возмущение? Смех? Не могу сказать точно.
– Почему мы должны сдаться?
– Siajenuiagario-peryuete, akatha.
Я недоуменно развел руками, опустив оружие.
«Потому что вам некуда бежать».
– Люди не сдаются животным! – послышался другой голос, более глубокий, чем первый.
– Замолчи! – прошипел третий, а следом раздался звук, который я не смог распознать.
– Послушайте! – крикнул я по-сьельсински. – Ubbaa!
Голоса чужаков затихли. И тут на меня снизошло озарение, растущее понимание того, что они должны чувствовать.
– Что бы вы ни слышали о моем народе, какие бы истории… Я не хочу причинить вам вред.
Я старался не думать о сьельсине, которого пытал с помощью фазового дисраптора уровнем выше.
– Ты лжешь! – отозвался второй голос.
– Если вы будете сражаться, – без колебаний ответил я, – то наверняка умрете.
Я проскользнул между двумя солдатами, занявшими позицию в конце коридора, и шагнул в подсвеченный фонарями мрак.
– Вы зашли очень далеко, солдаты. Не тратьте зря силы на безумный последний прорыв. Бросьте оружие, и я сам прослежу за тем, чтобы каждый из вас вернулся домой живым.
Кап-кап-кап.
Наконец я различил одного из них. Существо вышло из покрывающей зал темноты, словно изгнанное дитя ночи, полностью упакованное в черный металл и резину, с милосердно скрытым под маской лицом. Слишком высокое, слишком тонкое, чтобы быть реальным.
– А кто ты такой, чтобы обещать?
– Оно у меня на прицеле, – доложил Бассандеру Лину ближний ко мне солдат.
– Нет! – прошипел я на галстани.
Что я мог ответить сьельсину? Как найти слова, что-то значащие для него? Я вспомнил истории, которые слышал в детстве. Истории о путешественниках, назвавших свои имена сьельсинам и попавших к ним в рабство, обманутых, как Фауст был обманут хитрым дьяволом, заставившим его продать собственную душу. Только сьельсины не были дьяволами. Им был я. И все же что-то помешало мне сразу назвать свое имя.
– Я тот, кто сражался на войне, начатой не мной. Эта война моя не больше, чем твоя, солдат. Мы получили ее в наследство от наших родителей так же, как и вы. Сдавайтесь, и мы сможем покончить с ней.
Тот же высокий, холодный звук снова заполнил воздух между нами:
– Существо, ты солдат или священник?
Кап-кап-кап.
– Просто человек! – ответил я, продолжая обдумывать свои слова. – Но я единственный здесь, кто может говорить на вашем языке.
Я использовал сьельсинское слово, обозначающее активно действующее существо.
– Человек? – послышался новый голос. – Это что, шутка?
– Никаких шуток, – сказал я и бросил свой дисраптор солдатам, стоявшим у меня за спиной. – Только правда. Вы не хотите говорить со мной?
После недолгого бормотания снова донесся четвертый голос:
– Я иду к тебе. Мы будем говорить.
Я заметил какую-то перемену, не в интонации чужака, а в выборе слов. До этого момента разговор был не равноправный, каждая сторона использовала активные формы, описывая себя, и пассивные – обращаясь к слушателю. Но в последней фразе четвертый голос – принадлежавший, как я предположил, их командиру – применил пассивную форму в отношении себя и своих солдат. Я понял, насколько показательна и красноречива эта перемена. Они потеряли инициативу. До этого
