В горле наверняка торчит питательная трубка – куда без нее. Однако боли нет. Руки не слушаются, поэтому Мэй избавлена от искушения коснуться пластикового катетера, приклеенного к щеке.
Иногда она ощущает вялое движение ног, неподвластное ее воле, – они колышутся, словно тростник в слабом течении реки.
Иногда Мэй переносится в детство – маленькой девочкой гуляет с родителями по пляжу, помогает бабушке на кухне, а та рассказывает ей сказки на малопонятном китайском языке. Иногда Мэй сама превращается в бабушку, которая пересказывает те же истории уже своим внукам.
Она различает отголоски других узников Морфея: храп, ровное дыхание, стоны и крики – отзвуки кошмаров и сладких грез. Симфонию сна разбавляет скрип пластиковых комбинезонов, скрежет и грохот тележек по деревянному полу, треск вертолетов вдали.
А над всем этим витает аромат старых книг – незыблемый, как почва, корни, как деревья в их первозданном виде. Может, она вовсе не в библиотеке, а на тенистой поляне. Спит в неизлечимо больном лесу.
Приезжает мама. Какая неожиданность – и счастье! – слышать ее голос. «Как ты сюда попала?» – порывается спросить Мэй, но слова не идут.
– Что у нее с глазами? – неустанно повторяет мать. – Почему у нее такие глаза?
Мэй боится, не деформировались ли глаза во сне – выпучились или, наоборот, ввалились. Она пробует их открыть и с ужасом понимает: кожа на веках отросла и свисает складками.
Новое открытие – мамы нет рядом. Разумеется, откуда ей тут взяться? Она в телефоне – кто-то наверняка поднес трубку ей к уху. А может, мама говорит по громкой связи, именно поэтому у нее такой трескучий голос. Или по радио. Или с экрана телевизора у противоположной стены. А может, ее слова передаются по глубинному каналу – через сознание или кровь.
– Почему она так стонет? – твердит мама. – Вдруг она пытается что-то сказать?
Ночью – по крайней мере, по ощущениям сейчас именно ночь – Мэтью шепчет ей на ухо «прости».
Фраза сродни признанию в любви. Мэй уверена, что сумеет ответить, только не словами, а мыслями или через ритмичное дыхание – тайный код, разгадать который под силу лишь Мэтью.
Той же ночью или на следующую, если не среди бела дня, Мэтью ложится рядом и спит до тех пор, пока Мэй не осознает главный, единственный непреложный факт – его близость.
45
У мозга нет единого участка, который отслеживал бы ход времени. В здравом уме хронологическая система на редкость расплывчата, туманна и способна деформироваться под воздействием различных факторов, будь то любовь, горе или молодость. В зависимости от нашего состояния время может замедляться или нестись с бешеной скоростью. Разные дни протекают по-разному.
Однако отдельные участки тела отмеряют время с хирургической точностью. На заре жизни мы развиваемся в неизменном, заданном природой темпе.
Поэтому на седьмой неделе сна в утробе Ребекки вырастают по десять пальчиков на руках и на ногах. Крохотные ноздри преобразуются в нос. Формируются веки. Череп еще прозрачный, как медуза, однако внутри уже появляются зачатки мозга. Вскоре начнут развиваться детородные органы. Яичники наполнятся яйцеклетками, которые, если девочка выживет, останутся в организме до конца ее дней.
В палате стоит мертвая тишина. Лишь изредка Ребекка ворочается на подушке, веки дрожат, зрачки бегают, увлеченно наблюдая какой-то сон.
Однако внутри у нее подернутые пушком конечности готовы прийти в движение. Начнут сгибаться ручки. Колени. Ладошки будут сводиться и разводиться в стороны. Большой палец будет периодически перекочевывать в рот. Каждую минуту станут рождаться миллионы нейронов.
Через анализ крови врачи наконец узнаю́т тайну Ребекки. Медики удивлены и встревожены одновременно. Неизвестно, как вирус воздействует на плод и удастся ли добиться его нормального, полноценного развития. С тех пор медсестры относятся к Ребекке с удвоенной заботой.
Пока беременная спит, пока сменяется персонал и караульные на посту, пока мир, затаив дыхание, следит за событиями в Санта-Лоре, будущий человечек растет в положенном темпе, любой прогресс – сродни безмолвному тиканью самых точных часов на свете.
46
Новость разлетается мгновенно. На первых порах ее принимают за выдумку. Слишком неожиданный, внезапный поворот на фоне предыдущих событий. Спустя семь недель в подобное верится с трудом. Однако истина не подлежит сомнению: один из узников Морфея – второй за все время эпидемии – проснулся.
Сначала медсестра думает, что ошиблась. Пластик защитной маски затрудняет обзор. Но пристальный взгляд, брошенный на мужчину в углу, через четыре ряда, подтверждает догадку: его глаза широко открыты. И дело не только в глазах. Мужчина ворочается на кровати, его движения более осмысленные и целенаправленные, нежели у других спящих. Он крутит головой. Озирается.
Его койку в числе прочих двухсот разместили в столовой колледжа. На каждой кровати по пациенту. У каждого изголовья по капельнице. Зрелище, когда один из спящих внезапно садится, сродни фильму ужасов про оживших мертвецов.
В ранних отчетах не упоминают реакцию медсестры – та испугалась до чертиков, сама не понимая почему.
Мужчина начинает говорить.
Вопреки привычным стонам и бормотанию, звучит внятная человеческая речь. Как дико слышать охрипший ото сна голос, но первая фраза выходит ясной и членораздельной.
– Эй? Эй, кто-нибудь? – зовет мужчина.
Он приподнимается. Вертит шеей. Срывает с тела провода. Машет перед собой руками, точно слепой; отчасти так и есть, его очки благополучно затерялись в недрах помещения.
Нового Лазаря окружает толпа медсестер в желтых комбинезонах и гортексных ботинках.
Инфекционная болезнь, твердят они, вы подхватили инфекционную болезнь. Сложно сказать, слышит ли он приглушенную масками речь. Понимает ли хоть слово. Бледно-зеленые глаза отсутствующе глядят на медсестер.
Позже, делясь впечатлениями, медсестры сойдутся на том, что их диалог напоминал беседу с каким-нибудь иностранцем.
Мужчина принимается тараторить, глотает слова, многие фразы не разобрать. Еще он кричит. Кричит что-то про пожар.
– Его потушили? – надрывается он. – Потушили или нет?
– Вы очень долго спали, – объясняют ему.
– Но пожар был! – не унимается мужчина. – В библиотеке. Все здание в огне!
Он орет до хрипоты, но узники Морфея на соседних койках продолжают мирно спать.
Мужчина просит пить.
– Умоляю, воды! – корчится он, дергая себя за бороду. – Я умираю от жажды.
Он глушит стакан за стаканом, пока вода не лезет обратно и не выплескивается на прорезиненные ботинки медсестер, словно организм в какой-то момент предпочел худший расклад разительной перемене.
– Пожар! – снова заводится «Лазарь». – Библиотека полыхает!
Медсестры кивают как заведенные. Они волонтеры, приехали из других штатов, поскольку почти весь местный персонал пал жертвой вируса. Их единый порыв – успокоить несчастного, однако тот не успокаивается.
– Мои девочки! – кричит он. – Где они?
В его карте нет данных о родственниках. Возможно, девочки, как и пожар, – лишь часть глубокого, непостижимого сна.
Мужчина просит бумагу и ручку. Следующие несколько часов он пишет с такой скоростью и одержимостью, будто сама смерть гонится за ним по пятам.
При виде записки Кэтрин испытывает
