В сопровождении двух солдат Кэтрин минует три квартала, отделяющие госпиталь от здания столовой. Первая вылазка спустя месяц вынужденного заточения. Погода переменилась. Декабрь. Палые листья кружат над пустынной мостовой, здесь, в горах, смена времен года ощутимее, чем в Лос-Анджелесе, где дочурку Кэтрин – хвала небесам! – выпустили из карантина и перепоручили заботам бабушки.
В разлуке дочка научилась считать до двадцати и самостоятельно надевать футболку. Как видно из ночных видеозвонков, ее челка отросла чуть ли не до середины носа.
Пациента переводят из общей палаты в отдельный бокс в столовой, там Кэтрин и застает его корпящим над дневником. Памятуя об инциденте с парнишкой, она решает действовать осторожно.
– Можете примерно сказать, сколько вы проспали? – спрашивает она, приблизившись к подопечному.
Тот медлит с ответом. Смотрит куда-то вдаль, словно силится разглядеть что-то на необъятных просторах, запечатлевшихся в памяти. Прямо как первый паренек, проносится у Кэтрин, внутренний мир тоже занимал его больше, чем внешний.
Во взгляде мужчины вдруг вспыхивает подозрение:
– Вы не имеете права держать меня здесь. Не имеете права, слышите?!
– Вы дезориентированы, это нормально, – убеждает Кэтрин сквозь маску.
Людям, вышедшим из комы, зачастую чудится, что они провели без сознания всего ничего – буквально пару часов, максимум сутки. Истина грозит нанести им серьезную травму.
Кэтрин подмечает у мужчины необычные симптомы, которые отсутствовали у его предшественника: палифразию, повторение определенных фраз, и тенденцию повышать голос – мегафонию, как определяют ее в учебниках. Однако сам пациент находится в блаженном неведении относительно обоих симптомов, его восприятие окружающей действительности не вписывается в обычные рамки.
– Я не буду отвечать на ваши вопросы, – заявляет он и до самой ночи не раскрывает рта.
Лишь поздно вечером Кэтрин обнаруживает третью странность: буквы в дневнике совсем крохотные, едва различимые невооруженным глазом. Из того, что ей удается прочесть, в тексте преобладают сомнения, заблуждения, а главное, стойкая уверенность, что автор провел во сне не пять недель, а намного больше.
47
Шесть утра. Лай собак во дворе, звяканье дверной цепочки.
На третьем этаже пустого дома Сара цепенеет от страха, опасаясь, что малейшее движение выдаст ее присутствие. Накануне она снова легла спать в мамином свитере.
Топот шагов. Дребезжание боковой двери.
Собаки захлебываются лаем – Сара не знает многих по именам. Либби подобрала их с улицы, голодных, бесприютных, но хвала Господу за их преданность и оглушительный гвалт.
Скрежет металла по дереву. Что-то волокут по расшатанным половицам крыльца.
Сара взывает к сестре, как к молитве. Здесь, во мраке спальни, среди кукол, которых они с Либби считали волшебными, говорящими, Сара почти уверовала, будто схожая магия способна вернуть сестренку, где бы та ни спала.
Она на цыпочках крадется к окну. Дрожащими руками приподнимает краешек занавески.
Тревога передается котятам. Самые маленькие носятся как угорелые, те, кто постарше, забились под кровать.
Сквозь щели в досках Сара различает в предрассветной мгле мужчину, взобравшегося на мусорный бак. На сей раз это не сосед. Незнакомец пробует вскарабкаться на подоконник второго этажа.
Собаки продолжают выть, мужчина велит им замолчать – и Сара узнает его, узнает по голосу.
Человек, который явился, точно посторонний, точно вор, на самом деле ее папа.
Сару затапливает волна облегчения. Разумеется, как же иначе. Папа снова сидит за столом, живой и бодрствующий.
Как заведенный повторяет ее имя.
– Слава богу! Слава богу! – твердит он. На лице застыло невиданное прежде выражение запальчивого умиротворения. – Прости, не хотел тебя пугать. – Папа тяжело дышит, череп обрит, бороды нет и в помине.
На первых порах он отмалчивается, вроде нечего сказать. Как будто спустя пять недель он просто очнулся и пришел домой.
– Ума не приложу, куда подевался мой ключ? Ты не в курсе?
Мертвенно-бледный, отец щурится сквозь стекла одолженных очков. Он сильно похудел, зеленая футболка с чужого плеча болтается на нем как на вешалке. И все-таки это он. Папа. Именно его руки опираются на кухонный стол, его татуировки выделяются на коже: затейливый волк с желтыми глазами, огромный черный паук на локте, поблекшее имя матери девочек на предплечье, рядом – даты рождения обеих дочерей. Сара сознательно проводит мысленную опись каждой мелочи, каждой клеточки его тела, поскольку что-то в отце неуловимо переменилось.
– Не помнишь, куда подевался мой ключ? – снова спрашивает он.
Его ногти сильно отросли и успели обломаться по краям, на больших пальцах и вовсе загибаются трубочкой.
– Что с твоими волосами? С бородой? – допытывается Сара.
– Не знаю, – отвечает отец. Его смертельная бледность, лишенный растительности подбородок, Сара не может отвести от него взгляд и одновременно старается не смотреть, словно эта часть лица исчезла безвозвратно. Ее автоматически охватывает стремление поделиться своим открытием с сестрой.
– С тобой ведь все хорошо? – уточняет отец.
– А с тобой?
Брезжит рассвет. Мутный свет сочится сквозь заколоченные окна, навевая мысли о самом обычном, ничем не примечательном утре.
– Где твоя сестра? – вдруг спохватывается папа, устремляя взгляд на лестницу.
Рассказывая, Сара не в силах смотреть ему в глаза, вместо этого она смотрит во двор, на собак. Каждое слово дается с трудом, всякий раз нужно преодолевать ком в горле.
Отец растерянно моргает:
– Ты уже говорила, верно? Про болезнь Либби. Помнишь?
– О чем ты? – лепечет Сара, едва сдерживая слезы.
– Мы ведь обсуждали это, забыла?
Она боится сказать «нет», но папа читает ответ в ее глазах. Повисает неловкая пауза.
– Не важно, – бормочет он, потирая обритые виски. Сара замечает родинку, которую никогда раньше не видела. – Не важно.
Сара решает сгладить неловкость очевидной приятной догадкой:
– Если ты поправился, значит Либби тоже скоро вернется.
Отец молчит, как математик, занятый сложными вычислениями.
Сара приносит ему содовую, откупоривает банку, ощущая под пальцами приятную прохладу. Кладет на стол щипчики для ногтей. Сложно сказать, кто из них двоих опекун, а кто нуждается в опеке.
С возвращением папы Сара вдруг осознает, насколько запустила хозяйство, – дом больше напоминает сад, заросший сорняками. В ванной разбросан кошачий наполнитель, в мойке громоздится гора посуды, повсюду валяются пустые жестянки из-под содовой, тарелки с недоеденной кашей начисто вылизаны кошками.
Однако отец не замечает беспорядка. Не спрашивает про собак, которые отчаянно скулят, машут хвостом и разбрызгивают воду по линолеуму.
– Можешь вывести их во двор? – просит он. – Мне надо подумать.
К счастью, он не собирается спускаться в подвал, где псы учинили настоящий погром: сгрызли уйму рулонов туалетной бумаги и коробок с крупой, перебили банки с консервированной морковью.
Первые сутки отец практически безвылазно проводит за столом, склонившись над какой-то тетрадью.
– О чем пишешь? – не выдерживает Сара.
– Сам не знаю. Просто пытаюсь разложить все по полочкам.
За весь день он ни разу не меняет позы, словно тело успело привыкнуть
