– Это все дела давнего прошлого, – произнес Скроуфинч. – Тоннели были нашей землей, нашей страной по ночам очень и очень долго. Мы хорошо питались со свалок у себя над головами. Когда же страна, что сверху, пробуровила эти тоннели… Это было унижение.
– Унижение и торжество! – встрял Рэдуотер.
Жюль подошел поближе к картине на стене, к тому месту, где Ричард изобразил двух мужчин в вагоне, отчаянно пытавшихся удержать дверь закрытой, тогда как три громадных существа снаружи держали ее открытой, вцепившись длинными, будто железными когтями. Одно из этих чудищ имело жуткое сходство с Круллексером.
– Это произошло, – выговорил Жюль.
– Почти сотню лет назад, – произнес Скроуфинч. – Мы убили столько, что любому из нас не сосчитать. Торжество. И это стало бы нашим концом… они залили бы наши тоннели газом и огнем и убили бы нас за нашу невоздержанность.
– Если бы не ваша Королева, – вымолвил Жюль. Он уже отвернулся от картины и смотрел на тех, кто привел его. Они были весьма высокорослы: даже самый тщедушный старец был на голову выше Жюля. Они ухмылялись ему своими здоровенными мордами с крепкими, рвущими челюстями.
– Она помогла миру, что выше, позабыть нас, – произнес Скроуфинч. – А внук ее… своей живописью… он помогает нам помнить.
– Кровь всю нашу заставляет бурлить из-за этого, – подал голос Абодин, дрожавший уже по самые плечи.
– Ричард гений, – произнес Рэдуотер.
– Гений! – вскричал Абодин, а Круллексер произнес, может быть, то же самое слово, только на слух оно воспринималось не чем иным, как визгом блудливого кота.
Финиус, до той поры молчавший, широко разинул свою пасть и присоединился к кошачьему концерту. Он поднял свои когтистые ручищи и чиркнул когтем пальца Жюлю по руке. Ощущение это вызвало странное: поначалу щекотно, словно перышком гладили, а потом режущая боль, когда острие ногтя Финиуса впилось в мякоть его плеча – неодолимая притягательность слежения за тем, как появляется кровь, как скатывается она по его бледной плоти.
– Ричард? – Жюль отступил назад, и Финиус тоже убрал лапищу, разглядывая окровавленный кончик своего когтя, а потом раскрыл пасть и прошелся по нему своим длинным черным языком. Жюлю бы тогда-то и убежать. Но ему мешала стойка высокой стремянки. – Ричард, – выговорил он, уже едва ли не выкрикивая от боли в плече, что распалилась до белого каления и с испепеляющей достоверностью расходилась по руке, – по-моему, мне нужно возвращаться.
Когда он повернулся, Ричард уже начал спускаться по стремянке от своего наводящего ужас панно.
Он обратился к окружившим их существам. Гаркнул на них. До Жюля дошло, что Ричард, возможно, и раньше гаркал на них, возможно, сделал это для Жюля… что окриков было куда больше, чем наслушался Жюль за проведенное здесь время.
Окрик подействовал. Чудища отступили, а Финиус повернулся так, чтобы торсом укрыть свою окровавленную лапу, как драгоценную украденную игрушку.
Ричард опустил руку, дотронулся до плеча Жюля, а когда заговорил, то голос его был значительно тише. Жюль, впрочем, в точности не понимал, о чем он речь ведет. О чем бы ни было, но звучала она любезно… воркованье, в котором слышалась ласка… жалость, может? Разочарование?
Жюль отвернулся от остальных, стал лицом к Ричарду… и рассмотрел его хорошенько. Задумался над вопросом, на какой, как он это теперь понял, так и не дал должного ответа:
«Скажи мне, что ты видишь, когда на меня смотришь?»
Подыщи он слова, может, и сказал бы: «Вижу огромное чудище с жуткими челюстями и свирепой хитрой рожей, с изъеденными пожелтевшими клыками… и глазами, ярко блистающими из-под кустистых бровей неандертальца. Вижу руки, как у бледного пещерного примата, с когтями, черными от праха и могильной земли… смертной белизны, сморщенный член бессмысленно болтается меж ног, сложенных втрое».
Или мог бы сказать так: «Вижу Ричарда в виде хлипкого завитка дыма, кружащегося вокруг яркого дьявольского колдовского огня, какой поддерживает его когда-то любящая бабушка, существо из кости, плоти и похоти, прекраснее Андромеды да к тому ж и постарше нее».
Только не было слов (и уж конечно, не было старых слов), какие Жюль мог бы позволить себе в таком месте.
Ричард, впрочем, похоже, понял и, изобразив улыбку, сделал Жюлю знак следовать за ним – через позабытую платформу и вокруг вагона, через еще один большой сводчатый проход и в почти межзвездную тьму.
– Это была… нелепость какая-то. Я не в силах объяснить.
С первым Хелен согласилась, но посоветовала Жюлю поупорнее заняться вторым.
Он вздохнул и положил врученный ему этюдник на больничную тумбочку.
– Хорошо. Полагаю, я долгое время думал об этом. Моложе я ведь точно не становлюсь, верно? И ты тоже. А работа… что ж, она работа и есть. Не призвание. Ничего из мною сотворенного особого смысла не имеет, так ведь?
И Хелен принялась рассуждать вслух: хотел ли Жюль сбежать, исчезнуть, как оно и вышло? Она понимала, что меж ними не все ладно, как она выразилась: костями своими чувствовала, что дела меняются к худшему. Но он что, уходил?
– Так обстоятельства сложились. Я… – Ему вспомнилось то утро, очки, автофургон, и он понял, что искренне не желает опять толковать об этом, только не опять. В этом была доля трудности. – Я встретил кое-кого. Одних людей.
При этих словах она встала, обошла свободную кровать в больничной палате, встала у окна. Рассказала Жюлю, как волновалась, когда он не позвонил, когда не появился на работе, домой не пришел. Боялась, что произошло с ним что-то страшное. Из того, чего она боялась, страха у нее не было, пожалуй, лишь перед тем, о чем он говорит.
Она думала о нем лучше.
– Ты хотела, чтобы я объяснил. Хорошо. Прошло сколько? С неделю, как меня нашли. Я был под городом, в глубоком тоннеле. – Он хмыкнул при мысли об этом. – Тайный тоннель. Там я видел… всякое, чего раньше и представить не мог. Произведения живописи, которые были… потрясающими? Непостижимыми? Они говорили со мной… вот в чем дело. Но художник, создавший их… – Жюль покачал головой, и усмешка исчезла с его губ. – …В этом не было ничего хорошего. Я не мог остаться. Не было во мне «искусства». Это было бы небезопасно. Он хотел освободить меня. Не знаю. Мы были превыше слов, превыше языка. Только я понимал: оставаться мне нельзя.
Жюль нажал кнопку на пульте своей больничной койки, и та поднялась, позволив ему видеть лучше. Хелен прикрыла лицо рукой, пальцы ее касались лба, когда шея склонилась вперед.
– Вот и оставил он меня снаружи. И полиция, думается, доставила меня сюда.
Хелен подтвердила,
