Талер ощутил, как ползут по спине мурашки.
— Я не жалуюсь, — донес до него зеленоглазый. — Я все это принимаю. И мне все равно. Я любил именно такую Арэн. Я любил… именно такую.
Он снова притих, поглаживая мануалы кончиками длинных пальцев.
Подземная огненная река. Лава, способная стереть что угодно. Пепел, удушливый дым и гибкие саламандры…
Предназначенный убивать — научился быть ребенком. Научился кого-то любить, разобрался, как это делается — и унес любовь глубоко под землю, и до сих пор бережно ее хранит.
В этом было что-то… великолепное.
Юноша вздохнул:
— Я принял тебя за Лерта. Вы похожи. Ты, разумеется, не такой честный и благородный, как он, и ран у тебя… намного больше, но раны со временем возникают у всех. Тебе просто не повезло. Ему, кстати, тоже.
— Почему?
— Арэн постарела, — спокойно пояснил зеленоглазый, и сквозило в этом его спокойствии нечто неприятное, жутковатое. — Арэн потеряла все, что было у нее в молодости. Лерт и на шаг отойти от нее не смел. Постоянно был рядом. Ухаживал, насколько она ему позволяла, гулял с ней по розовому саду. И в город они всегда выходили вместе, рука об руку — правда, в последние годы Лерту нельзя было шататься по улицам без плаща. Догадайся, по какой причине.
Талер поежился.
— Догадался? — по-прежнему спокойно уточнил юноша. — Через год после того, как она умерла, кто-то сдернул капюшон с его головы.
В храме наступила тревожная, какая-то неправильная, тишина. Талер сидел, не шевелясь, и боялся не то что спину выпрямить — вдохнуть. Юноша следил, как ползет паук по лодыжке статуи богини Элайны — и рассеянно улыбался. Этот паук ему нравился, храбрый мальчик.
— Он был отважным, — зеленоглазый тяжело вздохнул. — Слишком отважным, чтобы сорваться, уехать и больше никогда не показываться в Малерте. И он был привязан к ее особняку. К месту, где она смеялась, плакала, где жила. Дети выросли, детям он был — как собаке пятая нога. Вообрази — ты растешь, тебе уже тридцать, а твой отец по-прежнему выглядит куда моложе тебя.
Талер вытащил из кармана облезлое гусиное перо, задумчиво покрутил. Юноша не торопился; юноше было, по сути, без разницы, как скоро он вернется под землю. Выжечь выход — и вход, размеренно скользить по камню и почве, убивать корни, убивать породу, убивать жилы. Убивать; он заранее был готов к убийству, к тому, что все вокруг безжалостно обуглится и лишится пусть маленькой, пусть немой, но души.
— Что с ним произошло? — пересохшими губами уточнил мужчина. Мало ли, вариантов-то много — стража пальнула из мушкета, кто-то находчивый бросил камень и проломил господину Лерту череп, или у высокородных имелась при себе шпага, и они пронзили его, как пронзают булавкой бабочку…
— Он мог, — безучастно произнес юноша, — избавиться от этой площади. Он мог выжечь ее моим огнем. Ведь у него был мой огонь, и все-таки он позволил… поймать себя. Тут, на Карадорре, живет прекрасные люди. Они стараются не гадить под окнами своих же домов, а вот посреди площади, перед замком — это пожалуйста. Виселица, веревка, черные, сытые вороны… и мертвец. Не человек, не эльф — лойд, ребенок племени Тэй. Воистину ребенок — до последнего, до конца.
Талер сглотнул:
— Они его повесили?
— Да. Публично казнили за то, что мой отец не болел, не старел и не спешил умирать. За то, что ему выпало встретиться на Келеноре со мной, а им, беднягам — не выпало.
Юноша поднялся. Покрепче затянул шнуровку рубахи — так, что воротник впился ему в горло.
— Как будто с ними, — скептически добавил он, — как будто с этой заразой, мусором, грязью… двести пятнадцать лет назад я стал бы обмениваться кровью. Нет, приятель. Так не бывает. Я выбрал своего отца — одного из десятков тысяч. Потому что он выдержал мое случайное прикосновение.
Талер поднялся тоже. Покосился на брошенный, покрытый пылью орган, покосился на статую госпожи Элайны. Богиня забавно, хитровато щурилась, будто обещая рассказать что-то интересное, что-то очень важное по ту сторону жизни, у берега небесной реки.
— Что ты будешь делать… теперь? — глухо осведомился мужчина. Не то, чтобы его так уж беспокоила судьба лавы, пламени и дыма — но, опять же, мало ли вариантов…
Юноша обернулся. И немного постоял так — на фоне витражей, сводчатого потолка и лавок, где, наверное, столетиями никто не сидел.
— Я усну, — негромко сообщил он. — И проснусь, только если меня разбудят. Я буду спать, и будут спать мои саламандры. И Река унесет мое тело прочь, куда-нибудь подальше от Карадорра. Здесь меня… больше ничто не удерживает. Мои родители погибли, а их дети…
Он помедлил.
— Ты перспективный, — признал спустя минуту. — Но обреченный.
И за ним закрылась черная скрипучая дверь.
— Идешь, Лойд?
Вот она — его протянутая ладонь. Вот она — его живая ладонь; она тянется к нему, как если бы он был ее последней опорой, последней надеждой, и…
Касание. Пальцы очень теплые, на указательном все еще выступает контур глубокой ссадины. Она почти зажила, но шрам, наверное, останется до конца жизни.
Еще один шрам на его измученном теле.
— А куда? — глупо спрашивает она. И тут же замолкает, потому что какая разница — куда, какая разница — для чего, главное — с ним. Нога в ногу.
Титановые протезы появятся через год. А пока что их нет, и подошвы грязных ботинок оставляют размытые следы на асфальте.
— Мороженого поедим. — Талер улыбается, и улыбка у него широкая, шире, чем обычно. Вероятно, потому, что второй ладонью он закрыл изломанную багровую полосу от виска по скуле вниз, а еще потому, что целых два дня «Asphodelus-у» не надо лететь на BTG-200.
Ну и, конечно, потому, что сероглазая девочка по имени Лойд шагает по длинному тротуару, и капли дождя поблескивают на белых распущенных волосах. Это хороший, теплый дождь, на маленькой планете сплошные тропики, и вода в морях едва ли не обжигает, а рыба взлетает над белой соленой пеной, словно бы желая выпрыгнуть из жара голубой воды. Словно бы надеясь, что сковородки у рыбаков не такие горячие.
Город — местные жители гордо называют восемь улочек и сорок два дома городом, — обрывается белым полем. Белое поле вкрадчиво шелестит, его песчинки порой срываются и катятся вдаль, подстегнутые ветром. Белое поле постепенно уходит в голубизну морей, и волны жадно катятся по его границе — будто мечтают ее сломать, утащить песок внутрь, насладиться его солоноватым привкусом.
Он белый даже под ливнем. Белее
