Он сидел молча, в одной позе, прислонившись к камню, закинув ногу на ногу, и напряжённо, но уверенно скрестив руки на груди. В одной из рук, насаженный на ветку, болтался кусок мяса. Взгляд, ни разу не отрываясь, был направлен только на огонь — он смотрел, как перекатываются углём сгоревшие поленья, как меняется пламя, подвинутое и распалённое движениями воздуха, как медленно, но верно костёр тухнет, разгораясь всё ярче в попытке снова разжечь новые искры, в желании заполнить собой любую отданную ему жертву. Дрова рассыпались белым углём, обращаясь в золу, оседающую снизу и поддерживающую горение, треща и надкалываясь расползающимися трещинами красного и жёлтого. Чёрная одежда мужчины, казалось, впитывала в себя пламя, не давая подобраться ближе, осветить себя, оставляя открытым только лицо и вздувшиеся костяшками и голубоватыми венами сильные кисти. На вид ему было лет тридцать пять, но Вайесс, наверное, дала бы даже больше — тени старили его, выделяя морщины на изрезанном от напряжения прожилками лице. Кое-где розовели шрамы — в основном на руках и на шее — для тех, кто исследует Пустошь, этот знак означал либо глупость, либо многолетний опыт. Вайесс казалось, что к нему применимо никак не первое. Всеми чертами лица — немного крючковатым носом, близко посаженными густыми бровями, аккуратно вырисованными скулами и подбородком, редкой небритой щетиной, тёмными волосами с проседью — он ничем не отличался, но глаза… Кто-то ей говорил, что глаза — зеркало души и отражение сути человека. Для него сами глаза и были душой — разлетающиеся на осколки красного, синего, белого, но в основном… серые, как зимнее небо в плохую погоду, как выцветший песок под костром, как пар от дыхания в лютый мороз, как туман чёрных проходов, что она видела там, в ином месте, в бесконечных пространствах Храма. Это были глаза учителя и глаза ученика, глаза отчаяния и мужества, смерти и жизни, что находится за ней. Это были глаза не человека. Всем своим существом: положением тела, наклоном головы, взглядом в одну точку — он что-то внушал ей, что-то подсознательно въедавшееся в корку мозга как идеальный образ, идеальное стремление. Он был стрелой, направленной к небу, словно все звёзды стремились сейчас всего к одной точке над его головой. Он собирал вокруг себя само пространство, закручивая его в спираль одной мыслью, и от этого становилось трудно дышать и видеть. Это была его безумная, горящая всполохами жара энергетика — он был победителем всего, что вокруг, словно говоря миру что-то, от чего тот ужасался и забивался в угол в страхе и благоговении.
Что-то всё ещё дремало внутри него, скованное неподвижностью суставов и глаз, но одно движение — мягкое, плавное, будто сам воздух поддерживал его — и оно вышла наружу, разрывая цепи медитации, взметнулось вверх языками костра, запылавшего ещё ярче. Он приблизился к огню, и во взгляде на секунду, лишь на мгновение блеснул интерес, дремавший до этого в небытие. Он протянул разжавшиеся пальцы — медленно, словно прорезая воздух невидимыми остриями, пока огонь не начал лизать палку с мясом и кожу, огибая и въедаясь в неё сплошным потоком разрушения и безразличия. Вайесс наконец смогла рассмотреть одежду незнакомца — порванный плащ, откинутый капюшон и маска, защищающие от песчаных бурь, обтягивающая куртка, соединённая с такими же штанами и ботинками — всё заурядно, но сплетено из необычной формы частей, напоминающих… Это была чешуя, «кожа ящерицы», о которой рассказывают в историях старожилы, которую видела Макри тогда, перед входом в старый город, значит… Одежда окончательно развеяла её сомнения, которых и так почти не осталось, после того, как она посмотрела на него в первый раз. Рука медленно темнела, наливаясь красным и чёрным, становясь похожей на кусочек расплавленного солнца, отколовшийся и упавший в протянутый ему сосуд. Кожа начала лопаться от ожогов, оголяя обожжённое мясо, но Бог Пустоши не реагировал. Он медленно раскрыл руку, уронив мясо в костёр, и развернул обгоревшей частью, медленно подняв вверх оставшийся от неё догорающий слой угля. Он несколько минут смотрел, как языки медленно умирают, не находя подпитки, потом резко опустил руку в песок, закопав всю сгоревшую часть и присыпав сверху. Из-под ямки пошёл дым, и запах плавленой плоти донёсся до Вайесс, сразу закрывшей рукой рот и нос от зловония. Там что-то происходило, там, куда он бессмысленно вглядывался, высматривая одному ему ведомые детали, что-то важное и одновременно несущественное. Бог Пустоши вытащил руку, обагрённую кровью и холодной землёй, и чёрные, закоптелые части начали сами отпадать, оголяя зажившую, двигающуюся, как ни в чём не бывало, кисть, пока одна за другой не откололись полностью, оставив на холодном песке слой мёртвой золы, а на руке — слой белёсой обновившейся кожи.
По спине пробежали мурашки — но не от страха или ощущения опасности, а от безразличия на его лице, так явно прорезавшегося сквозь маску однообразности. Ему просто не было дело до того, что происходило вокруг, с ним, с другими — он просто существовал, и
