— Изменить мнение… — Вайесс почти не задумалась над ответом, каждое слово резало слух. — Сам человек. Правда. Поступок.
Она размышляла о пройденном пути и пути предстоящем, об изменениях, о том, почему выбрала это направление. И, что странно, ответа не было. То, о чём она думала раньше, осталось за чёрно-белой стеной, тут её душа представала перед телом обновлённая, чистая, как наполнивший всё вокруг воздух. Её тело сияло, играя искорками на коже и одежде, а Он — светил, будто солнце, но холоднее и чище. К этому свету тянуло, словно он был наркотиком, словно Он был единственным, где душа может зародиться и где сгинуть.
— Правильно то, что ты таковым считаешь. И, чтобы иметь возможность ровнять мир под себя, нужно быть этого достойным. Научись быть уверенной в своих целях, желаниях, принципах, но не забывай о таковых для других. Каждый человек — линия, и изначально линии одинаковы, одинаково пусты: ты сама решаешь, как и когда наполнять их жизнью. Вина за событие и осознание произошедшего — не одно и то же: вина — изначально состояние прошлого, а осознание — начало пути к редактированию. Человек многогранен, как камень. Обтесать его, сделать лучше или раскрошить в пыль — решают не высшие силы, а принцип, который он вкладывает в собственную жизнь, делает своей силой или слабостью, мысль материализуется и превращается в страх, счастье, любовь, ненависть, скорбь, страдание…
***
Пули сверкали вокруг, улетая в пустоту улиц и оставаясь в промёрзлых стенах, отскакивая вспышками от баррикад, дымом отправляясь в темноту поля. Джон Фолкс уже не помнил, когда это началось, не знал, когда закончится. Многие называют это «адом», ему было приятнее слово «непостоянство», когда не знаешь, сможешь ли перезарядить винтовку — или тебя убьют, выстрелишь — или тебя убьют, прицелишься — или тебя убьют, и так по бесконечной спирали, до тех пор, пока тебя действительно не убьют, или же ты не попадёшь достаточное количество раз, чтобы этого не произошло. Небольшой фронт превратился из цитадели молчания в суету и громыхание, в бессвязность и хаос. Джон смотрел, как рядом с ним строчит автомат Юнмина, потом вдруг затихает — слышится сбитое дыхание, видны капли пота, летящие на бетон и сверкающее от влаги и, может даже, слёз лицо, побелевшая кожа. Джон хватает его за грудки и притягивает к себе, прямо к глазам, чтобы огоньки страха, копошащиеся в зрачке у парня, встретились с его — огнями злости, беспочвенной военной злости. Широкие плечи невольно распрямляются, и парень уверенно кивает. Автомат снова строчит, а Джон, возвращаясь на свою позицию, точным выстрелом отправляет ещё одну тень за углом смешиваться с ночью.
— Патроны! — кричит кто-то справа.
Джон боковым зрением наблюдает, перезаряжаясь, как трясётся и падает на землю рядом с пулемётом ящик с патронами, как цепь успевает залететь в приёмник, как парень, принёсший их, падает, и никто, кроме Юнмина, не обращает на это внимания. Короткий взгляд серых глаз Джона в очередной раз возвращает его на землю, снова гремит железо автомата. Выстрел в темноту, палец над крючком, гладкая поверхность металла, перекрестье прицела, снова выстрел. Пока темнота наступала, щерилась разноцветными трассерами и отсвечивающими фигурами, он продолжал стрелять, словно сама ночь, скапливающаяся в этих бесформенных тенях, была его врагом. В это время тени рассредоточились, пройдя простреливаемую местность, и скрылись за зданиями неподалёку, намереваясь зайти отряду в спину. На минуту всё затихло, и эта тишина была неприятнее звука, напряжение возросло в десятки раз, и Джон будто слышал, как каждый из полусотни оставшихся в живых с шумом выдыхает, пытаясь расслабиться и отдохнуть хотя бы несколько секунд. Приказы выводят их из ступора, слышатся крики и беготня, скрип переставляемых пулемётов, половина отправляется на другую сторону — не дать врагу застать врасплох.
Джона пробрала дрожь — такая, что собирается комками холода в шее и позвоночнике, как будто хочется плакать, но от осознания это выдавливаешь только лёгкую улыбку, иногда закусываешь губы или щуришься, напрягая мышцы век. Когда начинает подрагивать правая рука, а ты мотаешь головой и пытаешься отогнать навязчивый призрак осознания, когда все другие мысли просто пропадают, уступают место одной — главной — а она оказывается скользкой, длинной и вёрткой, и никак не получается схватить её, удушить и вернуть туда, откуда без спроса вылезла. Вдруг становится спокойно, а потом снова резко больно, потому что понимаешь, что ни спокойствием, ни паникой уже ничего не решишь, и внутри просыпается человеческая, нет, животная природа, велящая просто защищать собственную жизнь, и больше ничего. Бронежилет кажется тяжелее, чем обычно, и он еле удерживается от того, чтобы снять его и бросить на землю, а вместе с этим винтовку, форму, сапоги, намявшие пульсирующие мозоли, каску, оставившую натёртости на макушке и подбородке, маску, мешающую дышать…
А потом он слышит, как сбивается дыхание Юнмина, как дрожит на покосившихся плечах винтовка, смотрит, как он неуклюже садится на одно колени и примеривается к прицелу, пытается нормализировать скачки сердца, но не выходит, и страх накрывает его с головой, окутывает потяжелевшим от запаха крови и огня воздухом. Когда Джон кладёт ему руку на плечо, он смотрит злобно и как-то с обидой от того, что всё так обернулось, что после стольких дней затишья они проиграют первый бой, и что проигрыш означает гибель, и даже если кто-то близкий рядом, фактов это не меняет. Фактов ничего не меняет.
— Вернёмся вдвоём, — вдруг выпалил Джон. Он хотел сказать много чего ещё, хотел сказать, что всё образумится, но теперь всё было не к месту, всё было неправдой.
— Честно?
— Честно, — снова соврал Джон. В глазах Юнмина засверкала искорка надежды. Из-за зданий донеслась возня, потом выстрелы, и опять палец лежал над спусковым крючком, время от времени опускаясь на сантиметр и обрывая очередной крик. — Только… делай свою работу хорошо.
Взрыв бросает Джона на живот и он успевает заметить, как рушатся колонны, а недалеко разрывается ещё один снаряд, и вот уже дорога, дыбясь и покачиваясь, поднимая
